Каждому из нас известно выражение: «Весь мир – театр», но, кажется, ещё никто не осмеливался перенести законы драматургии на реальную человеческую жизнь и посмотреть, например, в каком «жанре» живёт тот или иной человек, соответствуют ли «развязки» и «кульминации» его бытия «завязкам», происшедшим в далёком прошлом. Замысел книги Юрия Арабова «Механика судеб», главу из которой мы публикуем, родился из одного-единственного вопроса: работает ли Господь Бог как драматург, соответствует ли понятие «судьбы» тем законам, которые мы знаем из теории драматургии? Вооружившись знанием законов драматургии и опытом создания десятков сценариев, автор выбрал для исследования подробно документированную жизнь А. С. Пушкина. Оказалось, что жизнь Пушкина почти целиком укладывается в те механизмы, которые нам известны из анализа драматических произведений. По «завязкам», происшедшим в молодости, можно вполне просчитать события, которые произошли в «развязочной части композиции», то есть перед смертью. Оказалось даже, что в композиции жизни есть точка «золотого сечения».

* * *

«…Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава Богу, умер христианином».

Любой драматург, проработавший какое-то время в театре или в кино и достигший хотя бы минимальных результатов, задается вопросом: а зачем, собственно говоря, все это нужно? Знание композиционных законов, завязка и развязка, напряженное (или вялотекущее) действие? И даже аристотелевский катарсис, совершенно уже неподвластный современным перьям, мало что объясняет в вопросе – зачем? Зачем все это? Неужели только для того, чтобы слепить еще один «удачный» фильм, о котором лет через пять никто и не вспомнит? Совершенная же беда наступает тогда, когда драматург начинает читать теоретический курс, отливая свое интуитивное знание в чеканные (по возможности) формулировки. Такая беда происходит с автором этих строк уже четвертый год в связи с преподаванием в киноинституте известного предмета, который хоть и не во всей полноте, но все-таки сказывается в так называемом авторском кино.

Итак, зачем все это? К чему эта драматургия нужна?

На мой взгляд, ни одна из наук не стоит ломаного гроша, если не отвечает на коренные вопросы бытия, на те самые онтологические вопросы, которые составляют сердцевину философии и «людоведения»: зачем мы живем? что происходит после смерти? почему с нами случается то или иное событие? что движет случаем? и т. д.

Христианство говорит нам, что ничего не происходит без ведома Царя Небесного, ни один волосок не упадет с головы без Его Воли. Восточные культы, и прежде всего индуизм, вводят понятие кармы, или воздаяния за совокупность совершённых деяний, оно может наступать в последующих жизнях, в существовании потустороннем, но также и в жизни «этой». Древние эллины были, казалось, совершенными политеистами, что само собой предполагает полный хаос, вернее, плюрализм воззрений и культов. Однако из древнегреческой трагедии до нас дошел «механизм воздаяния», который включается как бы «автоматически» после нарушения «нормы», а также понятия рока (не путать с роллом) и судьбы.

Сегодняшняя постмодернистская культура вообще отрицает какие-либо закономерности бытия, утверждая хаос и отчаяние как единственные константы в неподвластном уму мире. С этим я бы охотно согласился, если бы не одно «но»: произведения постмодернистов в кино и литературе построены по четко выверенным закономерностям, доставшимся нам в наследство от предыдущих культурных эпох, так называемая «случайность» почти сведена к нулю. Лучшие произведения постмодерна антихаотичны, и этим постмодернизм изобличает сам себя, свою философию и идеологическую сердцевину: даже проповедь хаоса должна быть четко выстроена, даже «непроповедь» должна в себе нести черты проповеди.

Человеческое сознание, несмотря на философию, исповедуемую тем или другим индивидуумом, строго структурировано – об этом давно знают психологи и физиологи. Неструктурированное сознание называется шизофренией, маниакально-депрессивным психозом. Хотя последнее утверждение вряд ли верно: в мании также присутствует хотя бы один структурообразующий элемент (например, любая фобия), такое расстроенное сознание точнее будет назвать злокачественно структурированным.

Но если элементы сознания тесно «увязаны» друг с другом, то что нам мешает допустить точно такую же «увязанность» элементов окружающего нас мира? Об этом прекрасно знают маги, и, кажется, пока ничто не опровергло «алмазную скрижаль» Гермеса Трисмегиста – малое подобно большому, что внизу, то и наверху.

Грош цена той науке, которая не помогает нам разгадать свою судьбу и судьбы других людей. Грош цена тому искусству, которое не может прочесть «письмена Аллаха», начертанные на всем, например на среднеазиатской дыне. Грош цена той философии, которая не может трактовать «странные сближения», столь волновавшие, например, модерниста Набокова. А если так, то нам следует сделать первый шаг и задаться вопросом: а правомерно ли будет наложить механизм драматургии на «саму жизнь», чтобы объяснить ее «странные сближения», или на судьбу конкретного человека не в огнях рампы, не на «сырой простыне» киноэкрана, а «здесь и сейчас»? И, может быть, мысль Шекспира о том, что «весь мир – театр», вдруг поймется нами отнюдь не в карнавальном смысле, как понимается сейчас…

Тогда можно будет сказать кое-что и о самом Драматурге. Или лучше о Нем помолчать.

Вероятно, что понятие жанра нам вряд ли поможет. Любая жизнь трагична, коль связана с физическим исчезновением ее носителя. Или комична и напоминает игру в прятки, когда все ищут мертвеца, а он только посмеивается. Это как посмотреть.

По-видимому, речь должна идти не о жанрах, а о вещах более общих, например, о структурной композиции той или иной человеческой судьбы, о таких глобальных драматургических механизмах, как «нарушение нормы», включающих механизм «воздаяния» тому, кто эту «норму» нарушил. Или о принципе «раскручивающейся пружины» – человека «сжимают» обстоятельства, но потом он начинает «раскручиваться», подчиняя обстоятельства себе. Или о драматургической модели «посеявший ветер пожнет бурю». Во всех этих механизмах речь идет практически об одном и том же, только называются они по-разному.

Зададим себе риторический вопрос (на него, правда, пытались ответить все мудрецы мира): как отражаются на жизненном пути человека те или иные поступки, например неблаговидные? Как отразилось, например, на жизни Тургенева его трусливое поведение во время пожара па пароходе «Николай I»? Чем отозвалось Горацию его бегство с поля боя в битве при Филиппах? Какие последствия навлекла на Маркса его юношеская поэма, прославляющая сатану? Что сдвинулось в Володе Ульянове в тот момент, когда он топтал ногами нательный крестик? Моралисты нам скажут, что сдвинулось, отозвалось и перепало. Что неблаговидные поступки так или иначе повлияли на последующую жизнь этих исторических личностей. Но мнение моралистов меня не очень интересует. Теперь каждый – моралист и судит-рядит обо всем, исключая только себя самого.

Человек же практический, наоборот, заявит нам, что все это дрянь и досужие сплетни: Гораций как был великим поэтом, так великим поэтом и останется, бросил ли он свой щит на поле брани или нет. Со щитом или без, а все равно он вдохновлял поэтов от Пушкина до Бродского, и вообще, какое нам дело до щита?

Также и Тургенев, и Ленин с Марксом, как им была предопределена «колея», так они по ней и топали… Но нет ничего скучнее мнения «практического человека», особенно тогда, когда пишешь работу, посвященную, в общем-то, мистическому вопросу.

Я бы вообще не спешил с ответом. Тут требуется не скорый поверхностный ответ, а дотошное вглядывание в ту или другую человеческую судьбу. Вероятно, для анализа драматургии «действительной жизни» требуется взять фигуру такого человека, о судьбе которого известно многое, чуть ли не всё, где рылись и роются архивариусы, натаскивая факты и подшивая сплетни. И поглядеть, укладывается ли эта «великая жизнь» в тот или другой драматургический механизм, независимо от воли «великого человека».

Для решения нашей непростой задачи я дерзну назвать имя Александра Сергеевича Пушкина. Во-первых, потому, что об этой жизни «всё известно» и незачем предаваться домыслам и оперировать сплетнями. Во-вторых, Пушкин есть и будет исходной точкой отечественной культуры. Создатель современного литературного языка, он еще был, по выражению Даниила Андреева, вестником миров горних, призванным, в частности, «просветить» плоскую в духовном смысле культуру французских энциклопедистов началами христианской нравственности, к которым сам поэт с трудом и потерями пришел под конец своей короткой жизни.

Однако сегодня нас будет интересовать не миссия Пушкина, а ее бытовые слагаемые, из которых мы сможем (или не сможем) проследить драматургические механизмы судьбы, не зависящие от воли самого поэта.

Заранее извинимся за количество цитат, но именно в них, а не во мнении автора книги, заключены «рифмы» и закономерности событий, сквозь которые заметен потусторонний замысел неизвестного нам Драматурга.

Итак, в который раз поговорим о Пушкине.

1.

Кажется, с финальной частью композиции под названием «Жизнь Пушкина» всё более или менее ясно. Кульминацией и развязкой здесь являются дуэль на Черной речке и смерть поэта. Но где завязка этих событий? Нам сразу же подскажут: прибытие Дантеса в Петербург на пароходе «Николай I», на котором впоследствии случится пожар, заставивший сильно растеряться Ивана Сергеевича Тургенева. («Странные сближения» судьбы или ее метка.)

Но у меня создается впечатление, что это все-таки не завязка, потому что рождает множество вопросов: отчего Пушкин так болезненно прореагировал на привычный ему флирт какого-то смазливого юнца? Ведь измены не было. Не было и серьезных поводов к ней. В самом начале супружеской жизни Пушкин категорически запретил Наталье Николаевне оставаться с мужчинами наедине даже в том случае, если муж сидит рядом в кабинете. Почти на всех балах, где блистала Гончарова, Александр Сергеевич бывал лично. Пушкинисты объясняют болезненность его реакции на вздор со стороны Дантеса совокупностью обстоятельств: безденежьем, тяготами света, унизительным камер-юнкерством, африканской кровью и т. д.

Если это и была завязка выстрелов на Черной речке, то писалась она создателем мыльных опер. Нет, здесь нужно идти дальше, например, найти ряд психологических обстоятельств, заставивших Пушкина принять шута горохового всерьез.

Где их искать? Может быть, в молодых годах поэта, когда он впервые появился в Петербурге после Лицея, этак конец 10-х – начало 20-х годов. Там есть прелюбопытнейшая история, тянущая на завязку никак не меньше, чем Дантес на пароходе «Николай I»…

«Известность Пушкина и литературная, и личная с каждым днем возрастала. Молодежь твердила наизусть его стихи, повторяла остроты его и рассказывала о нем анекдоты. Все это, как водится, было частью справедливо, частью вымышлено. Одно обстоятельство оставило Пушкину сильное впечатление. В это время находилась в Петербурге старая немка, по фамилии Кирхгоф.

В число различных ее занятий входило и гадание. Однажды утром Пушкин зашел к ней с несколькими товарищами. Госпожа Кирхгоф обратилась прямо к нему, говоря, что он – человек замечательный; рассказала вкратце его прошедшую и настоящую жизнь, потом начала предсказания сперва ежедневных обстоятельств, а потом важных эпох его будущего. Она сказала ему между прочим: «Вы сегодня будете иметь разговор о службе и получите письмо с деньгами». О службе Пушкин никогда не говорил и не думал; письмо с деньгами получить ему было неоткуда; деньги он мог иметь только от отца, но, живя у него в доме, он получил бы их, конечно, без письма. Пушкин не обратил большого внимания на предсказания гадальщицы. Вечером того дня, выходя из театра до окончания представления, он встретился с генералом Орловым. Они разговорились. Орлов коснулся службы и советовал Пушкину оставить свое министерство и надеть эполеты. Возвратясь домой, он нашел у себя письмо с деньгами: оно было от одного лицейского товарища, который на другой день отправился за границу; он заезжал проститься с Пушкиным и заплатить ему какой-то карточный долг еще школьной их шалости. Госпожа Кирхгоф предсказала Пушкину его изгнание на юг и на север, рассказала разные обстоятельства, с ним впоследствии сбывшиеся, предсказала его женитьбу и, наконец, преждевременную смерть, предупредивши, что должен ожидать ее от руки высокого, белокурого человека. Пушкин, и без того несколько суеверный, был поражен постоянным исполнением этих предсказаний и часто об этом рассказывал».

Л. С. Пушкин (брат поэта) ^*

Итак, странная немка по фамилии Церковный Двор нагадала молодому человеку вещи, которые исполнялись всю жизнь.

А что скажут на это другие свидетели?

«В Петербург раз приехала гадательница Кирхгоф. Никита и Александр Всеволодские и Мансуров Павел, актер Сосницкий и Пушкин отправились к ней (она жила около Морской). Сперва она раскладывала карты на Всеволодского и Сосницкого. После них Пушкин попросил ее загадать и про него. Разложив карты, она с некоторым изумлением сказала: «О, это голова важная! Вы человек не простой!» Т. е. сказала в этом смысле, потому что, вероятно, не знала по-русски. Слова ее поразили Всеволодского и Сосницкого, ибо, действительно, были справедливы. Она, между прочим, предвещала ему, что он умрет или от белой лошади, или от белой головы (Weisskopf)».

Писатель П. И. Бартенев

И еще одно свидетельство о том же, самое, быть может, важное.

«В многолетнюю мою приязнь с Пушкиным я часто слышал от него самого об этом происшествии, он любил рассказывать его в ответ на шутки, возбуждаемые его верою в разные приметы. Сверх того, он в моем присутствии не раз рассказывал об этом именно при тех лицах, которые были у гадальщицы при самом гадании, причем ссылался на них. Для проверки и пополнения напечатанных уже рассказов считаю нужным присоединить все то, о чем помню положительно. Предсказание было о том, во-первых, что он скоро получит деньги; во-вторых, что ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, что он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвертых, что он дважды подвергнется ссылке; наконец, что он проживет долго, если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой головы или белого человека (weisser Ross, weisser Kopf, weisser Mensch), которых и должен он опасаться. Первое предсказание о письме с деньгами сбылось в тот же вечер; Пушкин, возвратясь домой, нашел совершенно неожиданно письмо от лицейского товарища, который извещал его о высылке карточного долга, забытого Пушкиным. Товарищ этот был Корсаков, вскоре потом умерший в Италии. Такое быстрое исполнение первого предсказания сильно поразило Александра Сергеевича; не менее странно было для него и то, что несколько дней спустя, в театре, его подозвал к себе А. Ф. Орлов и стал отговаривать его от поступления в гусары, а предлагал служить в конной гвардии… Вскоре после этого Пушкин был отправлен на юг, а оттуда, через четыре года, в псковскую деревню, что и было вторичною ссылкою. Как же ему, человеку крайне впечатлительному, было не ожидать и не бояться конца предсказания, которое дотоле исполнялось с такой буквальной точностью??? Прибавлю следующее: я как-то изъявил свое удивление Пушкину о том, что он отстранился от масонства, в которое был принят, и что он не принадлежал ни к какому другому тайному обществу. «Это все-таки следствие предсказания о белой голове, – отвечал мне Пушкин. – Разве ты не знаешь, что все филантропические и гуманитарные общества, даже и самое масонство получили от Адама Вейсгаупта направление подозрительное и враждебное существующим государственным порядкам? Как же мне было приставать к ним? Weisskopf, Weisshaupt – одно и то же».

С. А. Соболевский

Прервем наши цитаты и извинимся за их продолжительность – без них, увы, никак нельзя. В этой истории поражает не столько само исполнение гадания, сколько то значение, которое придавал ему Пушкин. Всю свою жизнь он старался угадать эту белую голову, иногда путая ее с белой лошадью, рассказывал друзьям, что каждый раз, когда он садится в седло, то навсегда прощается с жизнью. Он даже дошел до того, что спутал белую голову с белым начальником – Weisshaupt, то есть возможным главой масонства, и от этого с масонством завязал. Самым крупным «белым начальником» того времени был, безусловно, император Александр I, светловолосый и плешивый. Пушкин, как известно из эпиграмм и из десятой песни «Онегина», особенно этого царя не жаловал. Но Александр скончался (по другой версии – таинственно исчез) в конце 25-го года. Думал ли тогда Пушкин, что вместе с исчезновением «белого начальника» исчезает предсказанная гадалкой опасность его жизни? Об этом мы, конечно, не узнаем никогда…

Обращает также внимание вариантность жизни Пушкина, отмеченная в гадании: если жизнь не прервется в 37 лет, то Александр Сергеевич будет жить долго. Запомним это.

После приведенных цитат вопрос, родившийся ранее, отчего поэт не узнал в Дантесе «белую голову» и довел конфликт до кровавого конца, становится и вовсе неразрешимым. Однако кое-что мы все-таки сказать можем. Одной из причин «неузнаваемости Дантеса» был характер жизни, которую вел молодой поэт в Петербурге. Вот свидетельство недоброжелателя Пушкина графа Корфа:

«В свете Пушкин предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий. Должно дивиться, как и здоровье, и талант его выдержали такой образ жизни, с которым естественно сопрягались и частые гнусные болезни, низводившие его не раз на край могилы. Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только две стихии: удовлетворение плотским страстям и поэзия, и в обоих он – ушел далеко. В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств, и он полагал даже какое-то хвастовство в отъявленном цинизме по этой части: злые насмешки – часто в самых отвратительных картинах – над всеми религиозными верованиями и обрядами, над уважением к родителям, над родственными привязанностями, над всеми отношениями – общественными и семейными – это было ему нипочем, и я не сомневаюсь, что для едкого словца он иногда говорил даже более и хуже, нежели в самом деле думал и чувствовал… Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата».

Граф М. А. Корф

Но это говорит недоброжелатель, что ему верить? За эти строки граф был подвергнут остракизму нашим литературоведением и выброшен на помойку истории.

Тогда послушаем, что говорят о том же друзья поэта. Говорят вообще об образе жизни тогдашней «золотой молодежи».

«После смерти отца молодой Нащокин, избалованный богатой матерью, предался свободной и совершенно независимой жизни, так что, живя на всем готовом в доме родительницы, он нанимал бельэтаж какого-то большого дома на Фонтанке для себя, а вернее, для друзей. Сюда он приезжал ночевать с ночных игр и кутежей, сюда же каждый из знакомых его мог явиться на ночлег не только один или сам-друг, но мог приводить и приятелей (не знакомых Нащокину), и одиноких, и попарно. Многочисленная прислуга под управлением карлика Карлы-головастика обязана была для всех раскладывать на полу матрацы, со всеми принадлежностями приличных постелей: парных – в маленьких кабинетах, а холостякам в больших комнатах, вповалку.

Сам хозяин, явясь позднее всех, спросит только, много ли ночлежников, потом тихо пробирается в свой рабочий кабинет. Но зато утром все обязаны явиться к кофе и чаю: тут происходят новые знакомства и интересные эпизоды… Случалось, что в торжественные дни рождения Нащокина гвардейская молодежь с красотками, после великолепного завтрака и множества опорожненных бутылок, сажали в четырехместную карету, запряженную четверкой лошадей, нащокинского Карлу-головастика с кучей разряженных девиц, а сами, сняв мундиры, в одних рейтузах и рубашках, засев на место кучера и форейтора и став на запятки вместо лакеев, летели во всю конскую прыть по Невскому проспекту, по Морской и по всем лучшим улицам. А раз, по инициативе Пушкина, тоже в день рождения Нащокина, приглашают друзья его самого в собственный его приют, где при входе приготовили ему сюрприз, до того циничный, что невозможно описать».

Н. И. Куликов со слов П. Б. Нащокина

О характере этого сюрприза историки спорят до сих пор.

Привлечем еще одного свидетеля, наиболее почтенного. Это Екатерина Карамзина, супруга историка и поэта:

«Пушкин всякий день имеет дуэли; благодаря Богу, они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимыми».

О чем идет речь в этих отрывках и как нам их оценить? Мнение Корфа комментировать не хочется. Могу лишь заметить, что речь в нем идет, по-видимому, не о «грязном разврате», а, выражаясь языком Лермонтова, «разврате ребяческом». Рассказ о днях и ночах Нащокина подтверждает это. Вообще, с чего мы решили, что шалости панков, гранджеров и К° явление нового времени? Карла-головастик и голые юнцы на карете, конечно же, перекрывают забавы нашего времени с головой. Особенно интересно мнение Карамзиной: каждый божий день дуэли и всё оканчиваются ничем. Наверное, с этого дуэльного времени Пушкин и завел обычай ходить с неподъемной и неудобной металлической палкой. Он подбрасывал ее вверх и ловил. На вопрос приятеля, зачем он это делает, Пушкин отвечал, что тренирует руку, чтоб она не дрожала во время дуэлей.

В отрывках, приведенных выше, речь, прежде всего, идет об игре. В частности, о странной кровавой игре под названием «дуэль». Подобная игра являлась нормой того времени, почти такой, как удовлетворение сексуальных желаний. Одним лишь понятием «дворянской чести» эту игру не объяснишь. И вообще, если дуэль есть норма, то вполне вероятно пропустить и «белую голову», стоящую по другую сторону барьера.

Или скажем иначе: игра, если ею злоупотреблять, станет в один прекрасный день очень «серьезной», и карманный ножичек, который неразумный ребенок бросает в дуб, может отскочить от коры и поразить бросающего в самое сердце. Пушкин не был ребенком, стреляясь с Дантесом. Как и его вызов не был игрой. Но ветер, поднятый игровыми «ненастоящими» дуэлями его юности, привел, как мне представляется, к буре, к единственной серьезной дуэли на Черной речке, которую поэт проиграл.

Шутливые выстрелы юности оборачиваются через семнадцать лет настоящей кровью. Игровые картели «завязывают» нечто такое, что развязать можно исключительно собственной жизнью.

2.

Есть в них, этих безумных картелях, еще и идеологический момент. О нем почти исчерпывающе написал Лотман. Мне же интересно поразмышлять об одном психологическом казусе, из которого, на мой взгляд, вышла вся русская литература, вышла норма бытия образованного слоя людей, который впоследствии получил имя «интеллигенция».

Я хочу сослаться на один удивительный документ – неотправленное письмо Александру I, возможному кандидату в «белые головы», которое поэт написал в мае – июне 1825 года. В письме Пушкин с удивительной прямотой объясняет характер своего поведения в великосветском Петербурге. Заметим, что жизни белой царской голове оставалось полгода, и если даже Александр I не умер в Таганроге от неизвестной болезни, а ушел странствовать по Руси, то все равно перестал существовать в качестве императора. Да и в качестве возможного противника по ту сторону барьера. Итак, предоставим слово самому Александру Сергеевичу:

«Мне было 20 лет в 1820 г. Необдуманные отзывы, сатирические стихи… Разнесся слух, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен. До меня до последнего дошел этот слух, который стал общим. Я увидел себя опозоренным перед светом. На меня нашло отчаяние, я метался в стороны, мне было 20 лет. Я раздумывал, не следует ли мне прибегнуть к самоубийству или умертвить (ваше величество). В первом случае я только бы подтвердил разнесшуюся молву, которая меня бесчестила; во втором – я бы не мстил за себя, потому что прямой обиды не было, а совершил бы только преступление и пожертвовал бы общественному мнению, которое презирал, человеком, внушавшим мне уважение против моей воли. Таковы были мои размышления. Я сообщил их другу, который был совершенно моего мнения. Он мне советовал попытаться оправдаться перед властью, я чувствовал бесполезность этого. Я решил высказывать столько негодования и наглости в своих речах и своих сочинениях, чтобы наконец власть вынуждена была обращаться со мною, как с преступником. Я жаждал Сибири или крепости, как восстановления чести».

Что-то удивительно знакомое слышится в этих речах. Что-то поразительно узнаваемое таится в выведенной формуле: человек, чтобы спасти свою честь, должен стать преступником. Ба! Да ведь перед нами Достоевский, его герой, его тема… Например, Раскольников, убивающий старуху-процентщицу в доказательство своих прав. Смердяков, пристукивающий отца из-за того бесправия и грязи, в которых он находится. Ведь это всё о чести. Или о том, как понимает честь русский человек.

Пушкин, конечно же, не Смердяков и не Раскольников. Но настроение это, изложенное в неотправленном письме, отзовется потом и в знаменитой угрозе «горделивому истукану»: «Ужо тебе!..», и в самочувствии народовольцев, особенно в их действиях, и во многом другом… Достоевский, по-видимому, не знал о неотправленном письме. Но его настроение гениально почувствовал, «схватил», как верткого зверька. Были эти настроения и внутри самого Федора Михайловича. Да и внутри любого русского человека.

Преступление восстанавливает честь преступника… Мы до сих пор не можем развязать этого узелка, размотать сию ниточку.

3.

Другая важная завязка, приведшая к известным событиям в конце жизни, – характер любовных отношений молодого Пушкина. Например, во время его первой ссылки на Юг, в частности в Кишинев.

«В своих любовных похождениях Пушкин не стеснялся и одновременно ухаживал за несколькими барышнями и дамами. Однажды он назначает в одном загородном саду свидание молодой даме из тамошней аристократической семьи. Они сошлись на месте свидания. Вдруг соседние кусты раздвигаются, и оттуда выскакивает смуглая цыганка с растрепанными волосами, набрасывается на даму, сваливает ее наземь и давай колотить. Пушкин бросился разнимать их, но усилия оказались тщетными. Он выхватывает из виноградника жердь и начинает колотить цыганку. Она оставила свою жертву и бросилась было на Пушкина, но, опомнившись, отшатнулась и важною поступью ушла прочь. Благодаря посторонним людям, подоспевшим к этой истории, весть о ней быстро разнеслась по городу. Пушкин целые две недели после этого не показывался в городе и заперся дома. Дама сильно заболела, и ее увезли за границу.

Любимым занятием Пушкина была верховая езда; бывали дни, когда он почти не слезал с лошади… Проезжая однажды по одной из многолюднейших улиц (Харлампиевской), Пушкин увидел у одного окна хорошенькую головку, дал лошади шпоры и въехал на самое крыльцо. Девушка, испугавшись, упала в обморок, а родители ее пожаловались Инзову. Последний за это оставил Пушкина на два дня без сапог. Затем Пушкин в эту же часть города очень часто появлялся в самых разнообразных и оригинальных костюмах. То, бывало, появляется он в костюме турка – в широчайших шароварах, в сандалиях и феской на голове, важно покуривая трубку, то появится греком, евреем, цыганом и т. п. Разгуливая по городу в праздничные дни, он натыкался на молдованские хороводы и присоединялся к ним, не стесняясь присутствующими, которые, бывало, нарочно приходили «смотреть Пушкина». По окончании плясок он из общества молдован сразу переходил в общество «смотревших» его лиц образованного класса, которым и принимался с восторгом рассказывать, как весело и приятно отплясывать «джок» под звук молдавской «кобзы».

Со слов кишиневских старожилов

Из этого текста мы видим, что гротески и «апокрифы» Даниила Хармса имеют под собой хорошо известную основу. Хармс в своей «пушкиниаде», в общем-то, был плагиатором-фольклористом, опиравшимся на традицию, идущую из первой трети XIX века.

Но если считать приведенное мнение «старожилов» фольклором и вымыслом, то все же следует заметить, что вымысел этот имел под собою некоторые основания. Как признавался поэт в одном из писем, Н. Н. Гончарова была его 113-й страстью. Это не считая, по-видимому, случайных и публичных женщин.

Из-за очередной страсти, на этот раз к супруге своего покровителя генерал-губернатора Новороссийского и Бессарабского графа Воронцова, Пушкин лишается его расположения и выгоняется из Одессы вон. Многие современники считали причиной этого исключительно «холодный цинизм» графа-англомана. Чтобы согласиться (или не согласиться) с этим, давайте послушаем мнение самого Воронцова.

«С Пушкиным я говорю не более четырех слов в две недели, он боится меня, так как знает прекрасно, что при первых дурных слухах о нем, я отправлю его отсюда и что тогда уже никто не пожелает взять его на свою обузу; я вполне уверен, что он ведет себя много лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше, когда находился при добром генерале Инзове, который забавлялся спорами с ним, пытаясь исправить его путем логических рассуждений, а затем дозволял ему жить одному в Одессе, между тем как сам оставался жить в Кишиневе. По всему, что я знаю на его счет и через Гурьева, и через Казначеева, и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан; если бы было иначе, я отослал бы его и лично был бы в восторге от этого, так как я не люблю его манер и не такой уж поклонник его таланта, – нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно».

Гр. М. С. Воронцов – П. Д. Киселеву, 6 марта 1824 года

Согласимся, что отзыв, в целом, корректный. А вот для сравнения известный отзыв самого Александра Сергеевича на своего начальника:

Полу-милорд, полу-купец,

Полу-мудрец, полу-невежда,

Полу-подлец, но есть надежда,

Что будет полным наконец.

Говорили также, что Пушкин был изгнан из Одессы из-за неудачи экспедиции по истреблению саранчи, в какую и был определен на исправительные, так сказать, работы. Можно думать, что подобная экспедиция доставила Александру Сергеевичу много радости. Вот его отчет, поданный графу: «Саранча летела, летела и села. Сидела, сидела – всё съела. И вновь улетела».

Но сколько бы ни гадали современники о причине холодной вражды между Воронцовым и Пушкиным, для нас, потомков, этот вопрос более или менее ясен благодаря усилиям пушкинистов – главной причиной удаления Александра Сергеевича из Одессы был его флирт с супругой губернатора.

Точно на такой же флирт более чем через десять лет пустится другой обаятельный молодой человек, чье остроумие могло поспорить с пушкинским, – Жорж Дантес. Только объектом флирта будет не графиня Воронцова, а Н. Н. Гончарова…

Драматурги прекрасно знают этот «переворот» – посеявший ветер пожинает бурю. Беда для Пушкина была лишь в том, что эта буря оказалась для него последней. Я сейчас говорю не о том, что в ситуации с дуэлью на Черной речке повинен Пушкин. Нет, вина здесь целиком лежит на Геккеренах, старшем и младшем, – это не новость. Я говорю лишь о том, что очень часто наши собственные «невинные» поступки против других людей, совершённые давным-давно, вдруг оборачиваются против нас самих, возвращаясь увеличенными в десятки раз. Чтобы доказать это, я и привлек сегодня скорбную тень Пушкина.

Есть в этой великой жизни еще одна «завязочка», едва ли не самая тяжелая, отозвавшаяся впоследствии самыми роковыми обстоятельствами. Я говорю о религиозных воззрениях молодого Александра Сергеевича.

Один из приятелей в начале 20-х годов застал его за чтением какой-то книги. «Что читаешь?» – спросил он у Пушкина. «Историю одной статуи», – ответил Александр Сергеевич. Приятель заглянул в заглавие. Оказалось, что Пушкин читает Евангелие.

По-видимому, это была подготовка к написанию «Гавриилиады». Пушкин читал Евангелие глазами Вольтера, а переписал его рукою Парни. И этим намного превзошел обоих. Потом, испугавшись последствий, лихорадочно начал истреблять списки поэмы. Но она, как птица Феникс, постоянно возникала из небытия и требовала от сочинителя все новых объяснений с начальством. Александр Сергеевич говорил, что поэму написал не он, что еще в лицейские годы у многих ходила она по рукам…

Но это была неправда. Автором «Гавриилиады» явился именно Пушкин. Кстати, культ, созданный вокруг него в советские годы, частично объясняется еще и тем, что в наследии поэта оказалось это произведение, перед которым меркли даже атеистические стишата Бедного Демьяна. Вернее, в этом случае учителем Бедного выступал непосредственно Александр Сергеевич.

В общем, из «истории одной статуи» вышла такая клюква, да еще и приправленная неистовым эросом, что рядом с ней, во всяком случае в русской словесности, нечего поставить. Разве что газету «Еще».

4.

Одному монаху в середине прошлого столетия¹ привиделся Пушкин, опаленный темным пламенем, скорбный и подавленный, как и положено в геенне. Однако другой великий духовидец прошлого Даниил Андреев утверждал, что лично видел Александра Сергеевича в Синклите России – одном из метафизических слоев просветленных душ. Там Пушкин выступал как «ярчайшая звезда».

Я больше доверяю Андрееву. Но, думаю, сам автор «Гавриилиады» не мог не чувствовать неких роковых последствий сочинения этой «поэмы», в частности, его упорное от нее отнекивание было вызвано, конечно, не только причинами практическими.

Гений от не гения отличается как раз тем, что первый может в иные минуты чувствовать свою судьбу, прозревать далекие последствия, таящиеся в будущем, от действий, произведенных в полузабытом прошлом. И тогда провидец пытается эти следствия изменить, «перезавязав» завязки, уничтожив причины… На мистическом языке это называется «сменой кармы». Мне представляется, что необходимость подобных «новых завязок», перечеркивающих старые, пришла к Пушкину в Михайловском, во время так называемой его «второй ссылки», по терминологии гадальщицы Кирхгоф.

В теории драматургии есть понятие «золотого сечения» по отношению к композиции того или другого художественного произведения. Понятие это пришло из математики. В драматургии оно связывается чаще всего с некой точкой покоя где-то в середине композиции, в которой действие как бы останавливается. «Середина» берется условно. Если выражаться более точно, то «остановка» делит композицию художественного произведения в соотношении одной трети к двум третям или двух третей к одной трети… Это, на первый взгляд, кажется заумным и сложным. Но вглядитесь в композицию жизни Пушкина, и вы убедитесь, что те два года, которые поэт провел «в деревне», как раз и делят его жизнь в соотношении двух третей к одной трети.

Но это так, к слову… Любой литературовед вам объяснит, что в Михайловском муза Пушкина стала другой, более зрелой, «серьезной». Да и сама жизнь поэта, лишенная светских увеселений, претерпела существенные изменения – он стал больше читать и писать, безумные романы сменились дружескими беседами, дуэли – уединенными размышлениями о себе и своем будущем.

Я не знаю, насколько осознанно поэт решил сменить парадигмы своего существования. Но то, что во время и после Михайловского он стремится «перевязать» старые завязки, для меня несомненно.

Мы уже рассмотрели их, теперь разберемся в новых, а главное, в вопросе, что Александру Сергеевичу удалось изменить. И вообще, удалось ли…

Итак, завязка первая под условным названием «Пушкин и власть». Припомним его «теорию» преступления, смывающего бесчестие, и обратимся к завязке «новой», но на эту же тему.

«Всемилостивейший государь! В 1824 году, имев несчастье заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства. Ныне с надеждой на великодушие вашего императорского величества, с истинным раскаянием и твердым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпиской и честным словом) решился я прибегнуть к вашему имп. вел-ву с просьбою: здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляя свидетельство медиков, осмеливаюсь всеподданейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края.

Всемилостивейший государь, вашего императорского величества верноподданный Александр Пушкин. (Приложено обязательство):

Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них».

10-го класса Александр Пушкин, 11 мая 1826 года

Итак, главный шаг к побегу из Михайловского сделан. Однако была еще попытка до этого, пришедшаяся на начало зимы 25-го, попытка не только неудавшаяся, но и отмеченная очередной «черной меткой» судьбы. Эта метка, в отличие от случая с гадалкой Кирхгоф, вошла, кажется, даже в школьные учебники, во всяком случае, я слышал о ней во времена средней школы.

«Известие о кончине императора Александра I и происходивших вследствие оного колебаний о престолонаследии дошло до Михайловского около 10 декабря. Пушкину давно хотелось увидеться с его петербургскими приятелями. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах не обратят строгого внимания на его непослушание, он решился отправиться в Петербург…

Он положил сперва заехать на квартиру Рылеева и от него запастись сведениями. Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер; сам же он едет проститься с тригорскими соседками. Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути, из Тригорского в Михайловское, – еще раз заяц! Пушкин в досаде приезжает домой; ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белой горячкой. Распоряжение поручается другому. Наконец, повозка заложена, трогаются от подъезда. Глядь, в воротах встречается священник, который шел проститься с отъезжающим барином. Всех этих встреч не под силу перенести суеверному Пушкину; он возвращается от ворот домой и остается у себя в деревне».

М. Л. Погодин

Сам Пушкин трактовал эти предупреждения как спасение от известных событий на Сенатской площади, в которых предположительно мог принять участие он сам. То, что перед нами знамения, – нет сомнений. Сомнения возникают лишь в толковании. На мой взгляд, здесь речь идет о чем-то большем, о том, например, что Пушкину вообще не надо было покидать Михайловское ни под каким видом.

Но Александр Сергеевич все-таки попадает в одну из столиц (Москву) в сентябре 26-го года после своего прошения на Высочайшее имя. И привозит его туда специальный посланник нового русского царя Николая Павловича.

Итак, «новая завязка» в жизни великого поэта вот-вот состоится. Но вслушаемся в рассказы современников. Ощущение некой фальши и сбоев присутствует в каждом из них.

«Небритый, в пуху, весь измятый, был он представлен дежурному генералу Потапову и с ним вместе поехал тотчас же во дворец, в кабинет государя. К удивлению Ал. С-ча, царь встретил поэта со словами:

– Брат мой, покойный император, сослал вас на жительство в деревню, я же освобождаю вас от этого наказания, с условием ничего не писать против правительства.

– Ваше величество, – ответил Пушкин, – я давно ничего не пишу противного правительству, а после «Кинжала» и вообще ничего не писал.

– Вы были дружны со многими из тех, которые в Сибири? – продолжал государь.

– Правда, государь, я многих из них любил и уважал и продолжаю питать к ним те же чувства!

– Можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбеккер, – продолжал государь. – Мы, знавшие его, считали всегда за сумасшедшего, и теперь нас может удивлять одно только, что и его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь!

– Я позволяю вам жить где хотите, пиши и пиши, я буду твоим цензором, – кончил государь и, взяв его за руку, вывел в смежную комнату, наполненную царедворцами. – Господа, вот вам новый Пушкин, о старом забудем».

Н. И. Лорер со слов Л. С. Пушкина

А теперь дадим слово самому Александру Сергеевичу:

«Всего покрытого грязью меня ввели в кабинет императора, который сказал мне: «Здравствуй, Пушкин. Доволен ли ты своим возвращением?» Я отвечал, как следовало. Государь долго говорил со мною, потом спросил:

– Пушкин, принял бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?

– Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога!

– Довольно ты подурачился, – возразил император, – надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором».

Пушкин в передаче Л. С. Хомутовой

И последний рассказ об исторической встрече из уст «недоброжелателя», с которым мы уже сталкивались на страницах этого грустного повествования:

«Однажды за небольшим обедом у государя, при котором и я находился, было говорено о Пушкине. «Я, – говорил государь, – впервые увидел Пушкина после моей коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву совсем больного и покрытого ранами – от известной болезни.

– Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? – спросил я его между прочим.

– Стал бы в ряды мятежников, – отвечал он.

На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длинного молчания протянул руку, с обещанием – сделаться другим».

Граф М. А. Корф

Есть еще несколько рассказов об этой исторической беседе, но они все о том же, за исключением упоминаний об «известной болезни», которую мы оставляем на совести то ли Корфа, то ли императора Николая Павловича. Пора, как говорится, сверить стрелки.

Мы видим, что «новая завязка» линии «я и власть» удается Пушкину не вполне. С одной стороны, поэт прощен, с другой – он колеблется в отречении от старых друзей, чем вызывает неудовольствие августейшей особы. Кроме того, за Александром Сергеевичем устанавливается сверхопека в лице цензора – Николая I, – это и честь, и новое стеснительное обстоятельство. Существует еще короткий рассказ о том, что Пушкин перед встречей с императором потерял на лестнице дворца черновик послания к декабристам и только на обратном пути, выходя из кабинета, нашел…

Но главное противоречие заключено в самих помыслах опального поэта, они двоятся, и угадать их не столь уж просто. Вот один прелюбопытнейший документ, написанный Пушкиным незадолго до встречи с императором:

«Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и бордели, то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно. Услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится, – ай да умница! Прощай!»

Пушкин – кн. П. А. Вяземскому

Странно думать, что, может быть, вся эпопея примирения, все старания с «новой завязкой» затеяны только для того, чтобы посетить парижские бордели.

Естественно, если все начатое – двусмысленность, если в начале взаимоотношений положена в основу неискренность, то и продолжаться эти отношения будут «странно»: натянуто, неровно, постоянно уязвляя самолюбие обеих сторон.

Пушкин будет стеснен цензорством Николая. Очередным ударом по его самолюбию станет камер-юнкерство, пожалованное поэту «естественным образом», то есть без нарушения формальных правил продвижения по службе. Всякое вольное слово в перлюстрированных жандармами пушкинских письмах будет, в свою очередь, раздражать царя. И полной уже изменой со стороны Пушкина он посчитает просьбу об отставке со службы после женитьбы на Н. Н. Гончаровой.

В итоге эта «новая завязка» линии «я и власть» окажется ложной или псевдозавязкой. Она не сможет «укрепить» ранее расшатанные отношения и только усугубит их, вылившись в полную уже фантасмагорию: распоряжение Николая I о том, чтобы Бенкендорф предотвратил дуэль, выполнится сверхдвусмыленно – Бенкендорф пошлет жандармов в противоположную от Черной речки сторону.

Теперь рассмотрим «новую завязку» линии – «я и женщины», на которую решился поэт после Михайловского. Я говорю о женитьбе, которая в идеале должна была «перебить» следствия беспутной жизни Пушкина в молодости. Я не буду останавливаться на многочисленных сватовствах поэта – это дело историков. Напомню лишь еще одну «метку судьбы», сделанную Пушкину во время венчания с Н. Н. Гончаровой.

«Во время обряда Пушкин, задев случайно за аналой, уронил крест; говорят, при обмене колец одно из них упало на пол… Поэт изменился в лице и тут же шепнул одному из присутствующих: «tous les mauvais augures!» (все это плохие знаки)».

Рус. стар., 1880

А вот свидетельство княгини Долгоруковой:

«Во время венчания нечаянно упали с аналоя крест и Евангелие, когда молодые шли кругом. Пушкин весь побледнел от этого. Потом у него потухла свечка…»

Кн. Е. Л. Долгорукова по записи Бартенева

В очередной раз кто-то «сверху» предупреждает поэта о вероятной тщетности «новой завязки».

Но дело, конечно, не в упавшем кресте. Несмотря на то, что Пушкин боготворил свою жену, прежняя «страстность» натуры давала, по-видимому, себя знать. Молва того времени утверждала, что Пушкин был страстно влюблен в сестру своей жены Александру Николаевну Гончарову и даже был с ней близок.

«Александра была некрасивая, но весьма умная девушка. Еще до брака Пушкина на Nathalie, Аlexandrine знала наизусть все стихотворения своего будущего зятя и была влюблена в него заочно. Вскоре после брака Пушкин сошелся с Александриною и жил с нею. Факт этот не подлежит сомнению. Александрина сознавалась в этом г-же Полетике».

Кн. А. Б. Трубецкой

С госпожой Полетикой мы еще столкнемся – у отвергнутой Пушкиным поклонницы были все основания наводить на него напраслину. Но следующий эпизод, не подлежащий сомнению, косвенно подтверждает этот слух:

«Княгиня Вяземская сказывала мне, что раз, когда она на минуту осталась с умиравшим Пушкиным, он отдал ей какую-то цепочку и просил передать ее от него Александре Николаевне (Гончаровой). Княгиня исполнила это и была очень изумлена тем, что Александра Николаевна, принимая этот загробный подарок, вся вспыхнула, что и возбудило в княгине подозрение».

П. И. Бартенев – П. Е. Щеголеву

Вяземская не была недоброжелателем Пушкина, ей можно доверять. Но будем осторожными, мы ведь пишем не «тайные дневники Пушкина». Можно лишь сказать, что несомненным фактом является увлечение поэта Александриной, душевная привязанность между ними.

Однако факт влюбленности Пушкина «на стороне» подтверждает и сама Наталья Николаевна Гончарова. Через много лет она объяснит, отчего принимала ухаживания Дантеса:

«Ухаживание Геккерена (младшего) сначала забавляло меня, оно льстило моему самолюбию, первым побуждением служила мысль, что муж заметит новый шумный успех и это пробудит его остывшую любовь».

Да и со многими женщинами Пушкин в присутствии жены обращался так, чего другим, в том числе и Дантесу, никогда не прощал.

«Идалия Григорьевна Полетика заявляет большую нежность к памяти Натальи Николаевны. Она рассказывает, что однажды они ехали в карете и напротив сидел Пушкин. Он позволил себе схватить ее за ногу. Нат.Ник. пришла в ужас, и потом по ее настоянию Пушкин просил у нее прощения».

П. И. Бартенев

Тяжело все-таки быть гением. Каждое слово, каждый невинный жест к истории пришьют и обсуждать будут в немыслимых статьях… Если прибавить к этому постоянное безденежье, огромные долги, потому что балы, на которых блистала Гончарова, требовали солидных затрат, то следует признать, что и вторая завязка с женитьбой явилась завязкой ложной, лишь усугубившей и без того нелегкие следствия в последней четверти жизни.

Но была еще попытка по новой завязать и «третью линию» – отбросить атеизм с французским привкусом и постепенно войти в лоно православия. В ряде предсмертных стихотворений Пушкина явственно звучит тема Христа: «Как с древа сорвался предатель-ученик…», «Отцы-пустынники и жены непорочны…». Особенно беспрецедентна приписка Пушкина к стихотворению «Пора, мой друг, пора…»:

«Юность не имеет нужды в аt home (домашнем очаге), зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен кто находит подругу – тогда удались он домой. О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтич. – семья, любовь еtс. – религия, смерть».

Духовник, исповедовавший поэта перед смертью, скажет потом, что точно такой же кончины желал бы для себя… Приведенный отрывок интересен еще и тем, что Пушкин, по-видимому, воспринимает религию чисто эсхатологически, то есть она для него расположена в одной точке со смертью отдельной личности и, может быть, всего мироздания в целом.

Но постоянно воскресавшая из пламени «Гавриилиада» (это про нее, кажется, сказано, что рукописи не горят) сводила эти попытки нового мирочувствования на нет, во всяком случае, в глазах властей. Сколько бы поэт ни лукавил, ни открещивался бы от написанного, но это был явно тот случай, когда написанное пером нельзя было вырубить и топором.

«В июне 1828 года три дворовых человека отставного штабс-капитана Митькова подали Петербургскому митрополиту Серафиму жалобу, что господин развращает их в понятиях православной веры, прочитывая им некоторое развратное сочинение под названием «Гавриилиада». 4 июля Митьков был арестован».

Может быть, именно из-за этой скверной истории митрополит Серафим через девять лет откажется хоронить тело Пушкина, объясняя это тем, что «самоубийц хоронить нельзя».

Кажется, это было первое мнение современников о пушкинской дуэли как самоубийстве. Потом это мнение утвердилось постепенно у части наших историков и литературоведов. Однако автором мнения был митрополит Петербургский Серафим и… Геккерен-старший, режиссировавший интригу против Пушкина.

«Жоржу (Дантесу) не в чем себя упрекнуть; его противником был безумец, вызвавший его без всякого разумного повода; ему просто жизнь надоела, и он решился на самоубийство, избрав руку Жоржа орудием для своего переселения в другой мир».

Барон Геккерен-старший – госпоже Дантес, 29 марта 1837 г.

Митрополит Серафим и дипломат Геккерен бесконечно далеки друг от друга как социально, так и духовно. Однако мнения их о случившемся идентичны. На мой взгляд, это, скорее, доказывает ту сумятицу и хаос, которые поселились в головах современников после дуэли, – никто ничего не понял.

И здесь мы подходим к основному мистическому моменту, ради разгадки которого и затеяна эта работа.

Приведу два уникальных документа. Один из них – мнение свидетеля трагедии, находившегося с Пушкиным в дружеских отношениях. Другой – отзыв участника дуэли через пятьдесят лет после нее.

«Пушкин был прежде всего жертвою (будь сказано между нами) бестактности своей жены и ее неумения вести себя, жертвою своего положения в обществе, которое, льстя его тщеславию, временами раздражало его, жертвою своего пламенного и вспыльчивого характера, недоброжелательства салонов и, в особенности, жертвою жестокой судьбы, которая привязалась к нему, как к своей добыче, и направляла всю эту несчастную историю».

Кн. П. А. Вяземский – кн. О. Л. Долгоруковой, 7 апр. 1837 г.

Как мы видим, в этом мнении чрезвычайно интересно последнее высказывание о «жестокой судьбе», которая привязалась к поэту. Высказывание это, вероятно, родилось из-за того, что сам Вяземский отлично понимал недостаточность аргументов, состоящих из «общих мест»: бестактность жены, недоброжелательство салонов и т. д. Такие аргументы не устраивали даже современников, которые «ничего не понимали», так отчего же они устраивают наших пушкинистов?

Но слово все-таки произнесено: жестокая судьба… Что скрывается за ней? А может быть, и кто?..

Сейчас слово возьмет непосредственный участник дуэли, который поставит все точки над «i».

«За несколько лет перед тем (1880 г.) В.Д. Давыдов (сын поэта Дениса Давыдова) был в Париже. Приехав туда, он остановился в отеле, где всякий день ему встречался совершенно седой старик большого роста, замечательно красивый собой. Старик всюду следовал за приезжим, что и вынудило Василия Денисовича обратиться к нему с вопросом о причине такой назойливости.

Незнакомец отвечал, что, узнав его фамилию и что он сын поэта, знавшего Пушкина, он долго искал случая заговорить с ним, причем, рекомендовавшись бароном Дантесом-Геккереном дe Бревеардом, объяснил Давыдову, будто бы он, Дантес, и в помышлении не имел погубить Пушкина, а напротив того, всячески старался примириться с Александром Сергеевичем, но вышел на поединок единственно по требованию усыновившего его барона Геккерена, кровно оскорбленного Пушкиным. Далее, когда соперники, готовые сразиться, стали друг против друга, а Пушкин наводил на Геккерена пистолет, то рассказчик, прочтя в исполненном ненависти взгляде Александра Сергеевича свой смертный приговор, растерялся и уже по чувству самосохранения предупредил противника и выстрелил первым, сделав четыре шага из пяти, назначенных до барьера. Затем, будто бы целясь в ногу Александра Сергеевича, он, Дантес, «страха ради» перед беспощадным противником, не сообразил, что при таком прицеле не достигнет желаемого, а попадет выше ноги. «Le diable s'en est mêlé» (черт вмешался в дело), – закончил старик свое повествование, заявляя, что он просит Давыдова передать это всякому, с кем бы его слушатель в России не встретился».

Л. Н. Павлищев

Если это и легенда, то выдумана она «по делу» и бьет в самую точку. Перед нами, собственно говоря, послание всей России, «всякому», кому интересны истинная подоплека событий на Черной речке, истинный режиссер, «вмешавшийся в дело» и доведший это «дело» до блестящего финала, так что плач и аплодисменты не смолкают до сих пор.

Поражает, конечно, наивность грешного старика Жоржа. Кого в России интересует черт? В месте, где сатана правит бал, все поголовно атеисты и черта считают предрассудком, сказками «седой старины». Пусть и в церкви в конце прошлого века² (когда написаны приведенные выше строки) еще ходят и на углы крестятся. Но уже с Запада поднимается грозный «призрак коммунизма», который в своих выкладках будет оперировать чем угодно, только не чертями. Поражаешься наивности престарелого сенатора Дантеса, отстал старик от жизни, ничего не понимает…

Обычно говорят, что Дантес после дуэли не чувствовал никакого раскаяния да и в последующей жизни после России был «счастлив и глуп». Приведенное выше воспоминание опровергает подобную точку зрения. И кто внял словам старика здесь, в России?

Кажется, только один человек. Хотя, я думаю, документ этот был ему незнаком. Этот человек – Даниил Андреев. В «Розе Мира» он утверждает, что Дантес неосознанно исполнял темную миссию самого Гагтунгра (планетарного демона, сатаны по-нашему). После Пушкина уже в двадцатом веке он (при очередном воплощении) погубил еще одно крупное дарование, на этот раз неизвестное широкой публике. В двадцать первом веке погубит еще одно, для себя последнее, и «будет выброшен из нашей брамфатуры³, как шлак».

Поражаешься тому, что Дантес в рассказе Давыдова как бы понимает это, знает истинного зачинщика кровавых событий. Черт – существо могущественное, но просто так к любому не прицепится. Тут нужно сделаться ему как бы открытым, чтобы судьба, по выражению Вяземского, начала терзать тебя и гнать, как дичь… Или, выражаясь языком драматургии, качество развязки зависит от качества завязок и начала сюжетных линий.

Знал ли, догадывался ли Александр Сергеевич о том «катке», который на него надвигается? Знал. Более того, его ожидание предсказанной развязки в последние годы становится экстатическим и страстным.

«Когда я возвратился летом в Москву, я спросил Соболевского: «Какая могла быть причина, что Пушкин, оказавший мне столь много приязни, написал на меня такую злую эпиграмму?» («Лук звенит, стрела трепещет…»). Соболевский отвечал: «Вам покажется странным мое объяснение, но это сущая правда: у Пушкина всегда была страсть выпытывать будущее, и он обращался ко всякого рода гадальщицам. Одна из них предсказала ему, что он должен остерегаться высокого белокурого молодого человека, от которого придет ему смерть. Пушкин довольно суеверен, и потому, как только случай сведет его с человеком, имеющим сии наружные свойства, ему сейчас приходит на мысль испытать: не этот ли роковой человек? Он даже старается раздражать его, чтобы скорее искусить свою судьбу. Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен».

А. Н. Муравьев

К этому трудно что-либо добавить.

5.

Эта главка написана в качестве примечания и будет короткой.

Повторим еще раз: как говорил Булгаков устами Воланда, кирпич просто так никому на голову не свалится. То же можно сказать и о «жестокой судьбе» по Вяземскому – чтобы она «прицепилась», нужны веские причины, нужна та «открытость», которая делает человека приманкой для различных инфернальных тварей.

Но там, где есть потусторонний разгул, там и светлые силы действуют более явно, более открыто.

В окружающих Пушкина персонажах «второго плана» заметна довольно странная закономерность, обсуждать которую я не берусь, так как не понимаю, что она означает. Я только назову ее и этим ограничусь.

В пушкиниане остался любопытный рассказ о том, как однажды Александр Сергеевич во время пребывания на Кавказе зашел в расположение артиллерийской батареи. «Кто вы такой?» – спросил его командир. – «Сочинитель Пушкин». «Ура! – закричал офицер и отдал команду. – Салют в честь господина Пушкина!» И пушки застреляли, чем, видимо, переполошили затаившихся горцев.

История сохранила имя бравого артиллериста – офицер Григоров.

Через несколько лет после этого незапланированного салюта он уволится со службы и канет в небытие… А потом, в начале 50-х, Л. И. Арнольди запишет интересный рассказ Николая Васильевича Гоголя. Гоголь будет говорить о том, как он любит бывать в Оптиной Пустыни: «Там у меня есть человек, которого я очень люблю… Я хорошо знаю и настоятеля, отца Моисея». – «Кто же этот друг ваш?» – «Некто Григорьев (Григоров), дворянин, который был прежде артиллерийским офицером, а теперь сделался усердным и благочестивым монахом и говорит, что никогда в свете не был так счастлив, как в монастыре. Он славный человек и настоящий христианин; душа его такая детская, светлая, прозрачная!»

Этим другом Гоголя и был тот самый артиллерист, который закатил в честь Пушкина салют. Теперь он находился в Оптиной Пустыни. Интересно, что и сам Гоголь, еще один человек из пушкинского окружения, тоже ушел в монастырь, но, так сказать, внутри себя…

Рядом с Пушкиным была и еще одна фигура с аналогичной судьбой – князь Гагарин. Ряд пушкинистов считают его самым ярым недоброжелателем поэта, втянутым в авантюру с получением А. С. приглашения от «ордена рогоносцев». В частности, бумага, на которой было написано приглашение, находилась на столе князя – это кто-то видел и рассказал. Сам Гагарин энергично отрицал свою причастность к пасквилю, намекая, что его написал на принадлежащей князю бумаге другой человек.

После гибели Пушкина князь пропал. И отыскался, как и Григоров, в далеком монастыре, но не в России, а в Италии. Князь, оказывается, принял католичество, стал иезуитом и трудился теперь на славу ордена в провинциальной глуши.

И еще один человек из пушкинского окружения, но гораздо более заметный. А именно Петр Яковлевич Чаадаев, блестящий гусар и основоположник русской светской философии. Отойдя от света, он также принимает католичество и «духовно делает» себя, в то время как Пушкин борется с миром…

Что это, цепь случайностей или некая закономерность, еще одна «метка судьбы»? Я не знаю.

6.

А теперь пришла нам пора коснуться трагической развязки великой жизни – дуэли и смерти Пушкина. Писать об этом трудно еще и потому, что развязка эта знакома каждому с детства. Тут можно только лишний раз вздохнуть и вспомнить лермонтовское «Погиб поэт, невольник чести…», составленное, кстати, из общих мест. Но, как говорится, кто может, пусть сделает лучше.

Сначала нам потребуется охарактеризовать хоть вкратце главных действующих лиц трагического финала. Начнем с Жоржа Дантеса.

Пушкинисты обычно изображают Геккерена-младшего непроходимым пошляком, этаким жеребцом, забравшимся в цветник пушкинской жизни, типом пошлым, недалеким, самолюбивым и злым. Что-то в этом мнении справедливо, но многое опирается лишь на эмоции оскорбленного национального чувства и никак не сходится с оставшимися от тех событий документами. То, что я не преувеличиваю, доказывает один простой факт: Дантес в первых встречах понравился Александру Сергеевичу Пушкину.

«Красивой наружности, ловкий, веселый и забавный, болтливый, как все французы, Дантес был везде принят дружески, понравился даже Пушкину, которому дал прозвание Расha a trois gues (трехбунчужный паша), когда однажды тот приехал на бал с женою и ее двумя сестрами. Скоро он страстно влюбился в г-жу Пушкину. Наталья Николаевна, быть может, немного тронутая сим новым обожанием, невзирая на то, что искренно любила своего мужа, до такой степени, что даже была очень ревнива, или из неосторожного кокетства, казалось, принимала волокитство Дантеса с удовольствием. Муж это заметил, было домашнее объяснение, но дамы легко забывают данные обещания супругам, и Наталья Николаевна снова принимала приглашения Дантеса на долгие танцы, что заставляло ее мужа хмурить брови».

Н. М. Смирнов. Из памятных заметок

Есть и другие свидетельства, доказывающие, что Пушкин имел к Дантесу в начале его появления в Петербурге некоторый интерес и расположение. Косвенное доказательство этому – тот факт, что Геккерен-младший беспрепятственно бывал дома у поэта. Ситуация вне расположения немыслимая. Фаддей Булгарин, надо заметить, не мог себе этого позволить. Между двумя людьми постепенно завязывались дружеские отношения.

«В 1835 и 1836 годах барон Геккерен и усыновленный им барон Дантес часто посещали дом Пушкина и дома Карамзиных и князя Вяземского, где Пушкины были, как свои».

К. К. Данзас по записи А. Аммосова

А вот еще одна характеристика «блистательного Жоржа»:

«Это был столь же ловкий (gewander), как и умный человек, но обладал особенно злым языком, от которого и мне доставалось; его остроты вызывали у молодых офицеров смех».

Ген. Р. Е. Гринвальд. Записки

Кого-то разительно напоминают эти рассказы о записном остроумце, вызывающем восторг молодежи. Будто речь идет не о Дантесе, а о молодом Пушкине. Кстати, мне представляется небесполезным сравнить остроумие обоих. Вот образчик пушкинских каламбуров во времена, когда «белая голова» зачастила в его дом.

«Уже незадолго перед смертию Пушкин в Александрийском театре сидел рядом с двумя молодыми людьми, которые беспрестанно, кстати и некстати, аплодировали Асенковой, в то время знаменитой актрисе. Не зная Пушкина и видя, что он равнодушен к игре их любимицы, они начали шептаться и заключили довольно громко, что сосед их дурак. Пушкин, обратившись к ним, сказал: «Вы, господа, назвали меня дураком; я – Пушкин и дал бы теперь же каждому из вас по оплеухе, да не хочу: Асенкова подумает, что я ей аплодирую».

М. М. Попов

А вот образчик злословия Жоржа. Нужно пояснить, что контекст приведенного ниже разговора целиком относится к прекрасному полу.

«Граф А-н как-то сказал барону Дантесу:

– Дантес, про вас говорят, что вам очень везет.

– Женитесь, граф, и я вам это докажу!»

А. Мердер

Как видим, пушкинское остроумие, конечно же, предпочтительнее. Однако и Дантес шутит вполне приемлемо, сколь эти остроты остаются в истории. И весьма рискованно.

Сохранился рассказ об их своеобразном турнире, когда отношения между двумя остроумцами уже совершенно испортились. Геккерен-младший носил на пальце перстень с изображением головы одного из членов французской королевской фамилии. Пушкин громко сказал:

– Поглядите, господа, барон носит на пальце изображение обезьяны!

– Не думаю, чтобы это был ваш портрет, – парировал Дантес.

Тогда эта перепалка не привела еще к дуэли.

Вообще, мне кажется знаменательным то обстоятельство, что убийцей Пушкина оказался не только остроумец, пользующийся популярностью в светских салонах, но и француз. Вспомним преклонение самого Александра Сергеевича перед французской культурой. Не это ли обстоятельство, в частности, заставило его принимать у себя почти булгаковских иностранцев – Геккерена-старшего и Геккерена-младшего? Кстати, в то время в Петербурге служило достаточно иностранцев помимо французов: и немцы, и поляки, и голландцы.

Интересно, как вообще относилось общество того времени к любовной интриге, которую затевал французский остроумец. Из множества документов, просмотренных мною к этой работе, меня поразил один, который я сейчас приведу. Поразил заурядностью того, что происходило в семье Пушкина.

«Дантес был статен и красив; на вид ему было в то время лет 20, много 22 года. Как иностранец, он был пообразованнее нас, пажей, как француз – остроумен, жив, весел. И за ним водились шалости, но совершенно невинные и свойствененные молодежи, кроме одной, о которой мы узнали гораздо позднее. Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккерном, или Геккерн жил с ним… В то время в высшем обществе было развито бугрство.

Судя по тому что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккерном он играл только пассивную роль. Он был очень красивый, и постоянный успех в дамском обществе избаловал его: он относился к дамам вообще, как иностранец, смелее, развязнее, чем мы, русские, а как избалованный ими, требовательнее, если хотите, нахальнее, наглее, чем даже принято в нашем обществе.

В то время Новая Деревня была модным местом. Мы (кавалергарды) стояли в избах, эскадронные учения производились на той земле, где теперь дачки и садики 1-й и 2-й линии Новой Деревни. Все высшее общество располагалось на дачах поблизости, преимущественно на Черной речке. Дантес часто посещал Пушкина. Он ухаживал за Наташей, как и за всеми красавицами (а она была красавица), но вовсе не особенно «приударял», как мы тогда выражались, за нею. Частые записочки, приносимые Лизою (горничной Пушкиной), ничего не значили: в наше время это было в обычае. Пушкин хорошо знал, что Дантес не приударяет за его женой, он вовсе не ревновал, но, как он сам выражался, ему Дантес был противен своею манерою, несколько нахальною, своим языком, менее воздержанным, чем следовало с дамами, как полагал Пушкин. Надо признаться, при всем уважении к высокому таланту Пушкина, это был характер невыносимый. Он как будто боялся, что его мало уважают, недостаточно почета оказывают; мы, конечно, боготворили его музу, а он считал, что мы мало перед ним преклоняемся.

Манера Дантеса просто оскорбляла его, и он не раз высказывал желание отделаться от его посещений. Nathalie не противоречила ему в этом. Быть может, даже соглашаясь с мужем, но, как набитая дура, не умела прекратить свои невинные свидания с Дантесом. Быть может, ей льстило, что блестящий кавалергард всегда у ее ног. Когда она начинала говорить Дантесу о неудовольствии мужа, Дантес, как повеса, хотел слышать в этом как бы поощрение к своему ухаживанию. Если б Nathalie не была так непроходимо глупа, если бы Дантес не был так избалован, все кончилось бы ничем, так как в то время, по крайней мере, ничего собственно и не было – рукопожатие, обнимания, поцелуи, но не больше, а это в наше время были вещи обыденные».

Кн. А. Б. Трубецкой. Об отношениях Пушкина к Дантесу

Кажется, никто не воспринимал эту интригу серьезно. Никто, кроме Пушкина. Кроме того, упоминание о горничной Лизе с записками от Гончаровой – момент крайне неприятный, заставляющий предположить, что Наталья Николаевна не была столь невинна, как утверждает сегодняшнее пушкиноведение.

Но в ряде документов того времени мы находим упоминание об Александре Сергеевиче в аналогичном контексте, исключая, конечно, подмётные письма и какой-либо расчет в амурных шалостях.

«К нам часто приезжала княжна Г., «общая кузина», как ее все называли, дурнушка, недалекая старая дева, воображавшая, что она неотразима. Пушкин жестоко пользовался ее слабостью и подсмеивался над нею. Когда «кузина» являлась к нам, он вздыхал, бросал на нее пламенные взоры, становился перед нею на колени, целовал ее руки и умолял окружающих оставить их вдвоем. Кузина млела от восторга и, сидя за картами (Пушкин неизменно садился рядом с ней), много раз в продолжение вечера роняла на пол платок, а Пушкин, подымая, каждый раз жал ей ногу».

В. А. Нащокина

«В пример милой веселости Пушкина Нащокин рассказывал следующий случай. Они жили у старого Пимена, в доме Иванова. Напротив их квартиры жил какой-то чиновник, рыжий и кривой, жена у этого чиновника было тоже рыжая и кривая, сынишка – рыжий и кривой. Пушкин, для шуток, вздумал волочиться за супругой и любовался, добившись того, что та стала воображать, будто действительно ему нравится, и начала кокетничать. Начались пересылки: кривой мальчик прихаживал от матушки узнать от Александра Сергеевича, который час и пр. Сама матушка с жеманством и принарядившись, прохаживалась мимо окон, давая знаки Пушкину, на которые тот отвечал преуморительными знаками. Случилось, что приехал с Кавказа Лев Сергеевич и привез с собой красильный порошок, которым можно было совсем перекрасить волосы. Раз почтенные супруги куда-то отправлялись, остался один рыжий мальчик. Пушкин вздумал зазвать его и перекрасить. Нащокин, как сосед, которому за это пришлось бы иметь неприятности, уговорил удовольствоваться одним смехом».

П. И. Бартенев

Роман Дантеса с Натальей Николаевной развивался не на очень благоприятном для Пушкина фоне. Всё более во «светской черни» утверждалось мнение о романе самого Александра Сергеевича с сестрою его жены Александрой Николаевной.

«Уже впоследствии, когда я была замужем и стала матерью, я добилась от старой нашей няни объяснения сохранившихся в памяти ее оговоров Александры Николаевны. Раз как-то Александра Николаевна заметила пропажу шейного креста, которым она очень дорожила. Всю прислугу поставили на ноги, чтобы его отыскать. Тщетно перешарив комнаты, уже отложили надежду, когда камердинер, постилая на ночь кровать Александра Сергеевича – это совпало с родами его жены, – нечаянно вытряхнул искомый предмет.

Этот случай должен был неминуемо породить много толков, и, хотя других данных обвинения няня не могла привести, она с убеждением повторила мне: – Как вы там ни объясняйте, а по-моему, – грешна была тетенька перед вашей маменькой».

А. Л. Арапова

Что можно на это сказать? Стечение ли это «роковых» совпадений, оговор ли, навет, но, похоже, что другим мы не позволяем того, что позволяем себе. Это относится ко всем людям, и «великим», и «заурядным».

Но вернемся к Дантесу. Несомненно то, что человек этот был умен в практическом смысле, – доказательством служит хотя бы его карьера, которую он сделал после высылки из России. Упоминание о нем находится даже у Виктора Гюго в примечаниях к стихам.

«Теперь – сенатор. 30 000 франков жалованья в год».

«О дальнейшей судьбе Дантеса вплоть до переворота 2 декабря 1851 г. нам почти ничего не известно.

По возвращении из России во Францию он сначала заперся в деревне своей (в Эльзасе), а затем в 40-х годах выступил на политическом поприще, был избран депутатом и сначала продолжал быть крайним легитимистом. Затем он из легитимиста превратился в бонапартиста. В награду за услуги, оказанные Луи Наполеону, Дантес был назначен им в день декабрьского переворота сенатором. В сенате он обратил на себя особое внимание своими речами в защиту светской власти пап. Во время последней империи Дантес был реrsonа grata при дворе Наполеона III. Дантес был одним из основателей Парижского Газового общества и оставался директором этого общества до своей смерти, благодаря чему составил себе большое состояние. По словам одного из наших соотечественников, знавшего в Париже Дантеса, это был человек очень одаренный и крайне влиятельный, даже большой оригинал; он был замешан во всех событиях и происках Второй империи».

С. А. Панчулидзев. Сборник биографий кавалергардов

На этом, я думаю, можно о нем и закончить.

Теперь кратко охарактеризуем другую фигуру на нашей шахматной доске, замешанную в историю с дуэлью. Это, конечно, «славный папаша» – Геккерен-старший. Как я ни старался отыскать что-нибудь благородное по поводу этого европейского дипломата, хотя бы одно дружеское слово в защиту его, но увы… Такого документа мне неизвестно. Вероятно, это все-таки был подлец. Тут традиция пушкиноведения вполне совпадает с фактами.

«Старик Геккерен был человек вполне хитрый, расчетливый еще более, чем развратный; молодой же Геккерен был человек практический, дюжинный, добрый малый, балагур, вовсе не ловелас, ни дон-жуан, а приехавший в Россию сделать карьеру. Волокитство его не нарушало никаких великосветских петербургских приличий».

Князь П. Вяземский

А сейчас я приведу уже индивидуальный портрет:

«Старик барон Геккерен был известен распутством. Он окружал себя молодыми людьми наглого разврата и охотниками до любовных сплетен и всяческих интриг по этой части; в числе их находились кн. Петр Долгоруков и граф Л.С.».

Кн. В. Ф. Вяземская по записи Бартенева

«Геккерен – низенький старик, всегда улыбающийся, отпускающий шуточки, во все вмешивающийся».

Арк. О. Россет

Что еще сказать о нем? По-видимому, немного шпион, как и любой дипломат. Когда Николай I объявил его персоной non grata, Геккерен лично распродавал имущество своего петербургского дома, вынес вещи на улицу, прилепил ценники, сам сел на продававшийся стул… Какой-то офицер только из-за отвращения к Геккерену этот стул тут же купил и выбил его из-под сладкого старичка.

То, что старичок был сладкий, не вызывает сомнения. Сомнения вызывают мотивы его наглого вмешательства в семейную жизнь Пушкина. Тут, на самом деле, довольно много версий, среди них есть, например, и такая, что европейский содомит специально и осознанно губил жизнь русского гения, сбивая вокруг него заговор. Не думаю, что это правда. О гениальности Пушкина в те годы не догадывался никто, включая Вяземского и Баратынского.

А вот мнение Анненкова я считаю совершенно верным. Что просто, то и верно:

«Геккерен был педераст, ревновал Дантеса и поэтому хотел поссорить его с семейством Пушкина. Отсюда письма анонимные и его сводничество».

Поговорим теперь о самой тяжелой фигуре на нашей шахматной доске, об императоре Николае Павловиче. Обычно его изображают болваном с глазами василиска, от которых падают в обморок лакеи и впечатлительные дамы. Это еще не только василиск, но и вешатель, воздвигший эшафот для пятерых славных ребят, намеревавшихся то же самое, приди они к власти, сделать с царем. Традиция изображать Николая напыщенным идиотом идет не только от каких-нибудь семинаристов, проникших в русскую литературу, но от самого главного нашего артиллериста Льва Николаевича Толстого.

В случае же с Пушкиным царю, в основном, не повезло, во-первых, оттого, что ряд серьезных исследовательских работ были написаны в советское время, которое царей не баловало; во-вторых, Николая Павловича подвела одна фраза в известном разговоре о Пушкине. Возражая против сравнения его с Карамзиным, царь заметил: «Карамзин умер, как ангел. А этого мы насилу заставили умереть христианином».

С этой фразой в советское время много возились (в частности, покойный И. Андронников), доказывая посредством нее, что Николай и есть истинный убийца, «насильник» великого поэта.

Мне же кажутся интересными совсем другие высказывания русского самодержца. Они почти совсем неизвестны широкой читательской аудитории и взяты из переписки Николая Павловича с князем Паскевичем.

«Здесь все тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава Богу, умер христианином».

Император Николай I – кн. Паскевичу

То есть причастился перед смертью; вот в чем смысл фразы Николая «насилу заставили умереть христианином». Но продолжим дальше эту знаменательную переписку:

«Жаль Пушкина, как литератора, в то время, как его талант созревал; но человек он был дурной».

Кн. И. Ф. Паскевич – императору Николаю I

«Мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю, и про него можно справедливо сказать, что в нем оплакивается будущее, а не прошедшее».

Николай I – кн. И. Ф. Паскевичу

Не знаю, как вам, но мне нравится последнее высказывание императора Николая Павловича. Нравится, конечно, не умалением значения Пушкина при жизни, а тем, что царь усматривал в этой жизни значительно более грандиозное будущее. Здесь, кстати, «василиск-царь» оказывается умнее многих из нас, кто считают, что Пушкин исписался к концу своей жизни как литератор и кончился как человек. Лично для меня одно это высказывание Николая I, несмотря на внешнюю противоречивость, говорит кое-что об его уме. Во всяком случае, болваном его назвать никак нельзя.

И, наконец, нужно кратко описать самих Пушкиных в середине тридцатых. Прежде всего, Наталью Николаевну. В нашем общественном мнении образ этой женщины прошел две стадии. Сначала ее винили во всех смертных грехах, чуть ли не в романе с царем, и называли ее поведение одной из причин гибели Александра Сергеевича. Потом, уже в наши дни, в период совкового феминизма, полностью реабилитировали. Мое мнение? Оно в документах, приводимых в этой работе. Я уже цитировал позднее объяснение Натальи Николаевны, отчего она принимала ухаживание Дантеса, – оттого, чтобы раздразнить Пушкина, в котором угасла страсть. Верится в это с трудом (не в угасшую страсть А. С., а в цели Гончаровой). Роман с Жоржем продолжался несколько лет, и трудно представить, чтобы он хоть как-то не развивался. Ряд современников однозначно считают, что Дантес «жил с ней». Пушкинисты в большинстве своем это отрицают. Я верю науке, а особенно пушкинистам. Для меня очевидно лишь то, что Наталья Николаевна совершенно не понимала того, что происходит. Как и все участники этой трагедии.

Сам же Александр Сергеевич… Чтобы описать его состояние в последние годы, нужна целая книга. Кому оно интересно, пусть читают «серьезных» исследователей, Лотмана, например, а не вашего покорного слугу. Я лишь укажу на некоторые штрихи, которые считаю важными. Во-первых, суеверие Пушкина не становилось меньше, а все более развивалось.

«У Пушкина существовало великое множество всяких примет. Часто, собравшись ехать по какому-нибудь неотложному делу, он приказывал отпрягать тройку, уже поданную к подъезду, и откладывал необходимую поездку из-за того только, что кто-нибудь из домашних или прислуги вручал ему какую-нибудь забытую вещь вроде носового платка, часов и т.п. В этих случаях он ни шагу уже не делал из дома до тех пор, пока, по его мнению, не пройдет определенный срок, за пределами которого зловещая примета теряла силу».

В. А. Нащокина

Интересна в этом смысле история с кольцом Нащокина.

«Нащокин носил кольцо с бирюзою против насильственной смерти, и в последний приезд Пушкина настоял, чтоб он принял от него такое же кольцо. Оно было заказано. Его долго не несли, и Пушкин не хотел уехать, не дождавшись его. Кольцо было принесено поздно ночью. По свидетельству Данзаса, кольца этого не было на Пушкине во время предсмертного поединка; но перед самою кончиною он велел подать ему шкатулку, вынул из нее бирюзовое кольцо и, подавая Данзасу, сказал: «От общего нашего друга».

П. И. Бартенев со слов П. В. Нащокина

Странно, почему, при суеверии Пушкина, он не надел того кольца в день злополучного поединка. Или черт махнул хвостиком и Александр Сергеевич запамятовал, или не так уж неправы те, кто разрабатывают версию самоубийства поэта. Нам, однако, не важны личные устремления каждого из участника событий, нам важен внутренний механизм, драматургия конкретной трагедии, вытекающая из причинно-следственной связи.

После получения известного пасквиля Пушкин, кажется, становится совершенно невменяемым. Кстати, стоит, наверное, процитировать этот, по нынешним понятиям, вполне дурацкий документ, чтобы лишний раз убедиться, как ничтожное, по выражению одного из современников А. С., убивает гения наповал.

«Великие кавалеры, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев в полном собрании своем, под председательством великого магистра Ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно выбрали Александра Пушкина коадъютором (заместителем) великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом ордена».

Непременный секретарь: граф I. Борх

Документ этот произвел на Пушкина впечатление взрыва. Теперь даже в гостях он не мог сидеть спокойно, в каждом взгляде, случайном слове, письме, которое приносили, ему чудился страшный подвох. Ведь дело усугублялось тем, что пасквиль аноним отправил не только Пушкину, но и ряду его светских знакомых. Это уже был позор нестерпимый. В наше время анонимы уже не стали бы прибегать к письмам, они бы прибегли к телефонным звонкам…

Состояние Пушкина в то время можно представить по картине, нарисованной очевидцем. По бульвару идет красавчик Жорж в сопровождении Екатерины и Натальи Гончаровых. Вдруг откуда ни возьмись появляется Александр Сергеевич, черный как туча. Подобно вихрю обгоняет их и скрывается за углом…

Если читать все воспоминания о Пушкине последних лет, описывающие цепь интриг, обид и бытовых хитросплетений, то создается ощущение, что на поэта надвинулась черная воронка из инфракосмоса, которая душит его, вытягивает все соки и не дает работать, как прежде. И чем дальше Пушкин сам втягивается в интригу, чем больше принимает ее всерьез, тем меньше сил остается.

А дьяволам только и нужно, чтобы их принимали всерьез. Ничто так не укрепляет силы бесовского легиона, как наше к нему серьезное отношение. Оно и порождает диалог, спор, в котором невозможно выиграть.

7.

«УСЛОВИЯ ДУЭЛИ

МЕЖДУ г. ПУШКИНЫМ И г. БАРОНОМ ЖОРЖЕМ ГЕККЕРЕНОМ

1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга, за пять шагов назад от двух барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.

2. Противники, вооруженные пистолетами, по данному сигналу, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, могут пустить в дело свое оружие.

3. Сверх того принимается, что после первого выстрела противникам не дозволяется менять место для того, чтобы выстреливший первым подвергся огню своего противника на том же расстоянии. »

Вот и добрались мы с тобой, дорогой читатель, до кульминации и развязки. Стоит ли комментировать место в пьесе, где льется кровь и герой погибает? Не думаю. Во всяком случае, я постараюсь себя ограничивать и приберегу выводы на потом, когда тело будет предано земле и зрители поспешат в раздевалку. Вот в эти спины я и прокричу кое-что заветное. А сейчас ограничимся документами.

«Несмотря на ясную погоду, дул довольно сильный ветер. Морозу было градусов пятнадцать. Закутанный в медвежью шубу, Пушкин молчал, по-видимому, был столь же спокоен, как и во все время пути, но в нем выражалось сильное нетерпение приступить скорее к делу. Когда Данзас спросил его, находит ли он удобным выбранное им и д'Аршиаком место, Пушкин отвечал:

– Мне это решительно все равно – только, пожалуйста, делайте все это поскорее.

Отмерив шаги, Данзас и д'Аршиак отметили барьер своими шинелями и начали заряжать пистолеты. Во время этих приготовлений нетерпение Пушкина обнаружилось словами к своему секунданту:

– Ну что же! Кончили?

Все было кончено. Противников поставили, подали им пистолеты, и по сигналу, который сделал Данзас, махнув шляпой, они начали сходиться.

Пушкин первый подошел к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил, и Пушкин, падая, сказал:

– Кажется, у меня раздроблено бедро».

А. Аммосов

«Г. Пушкин упал на шинель, служившую барьером, и остался неподвижным, лицом к земле».

Виконт д'Аршиак – князю П. А. Вяземскому

«Секунданты бросились к нему; и, когда Дантес намеревался сделать то же, Пушкин удержал его словами:

– Подождите! Я чувствую достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел».

А. Аммосов

«После слов Пушкина, что он хочет стрелять, г. Геккерен возвратился на свое место, став боком и прикрыв грудь свою правою рукою».

К. К. Данзас – кн. П. А. Вяземскому

«Ужас сопровождал их бой. Они дрались, и дрались насмерть. Для них уже не было примирения, и ясно видно было, что для Пушкина нужна жертва или погибнуть самому».

А. Л. Языков – А. А. Катенину

«На коленях, полулежа, Пушкин целился в Дантеса в продолжение двух минут и выстрелил так метко, что, если бы Дантес не держал руку поднятой, то непременно был бы убит; пуля пробила руку и ударилась в одну из металлических пуговиц мундира, причем все же продавила Дантесу два ребра».

А. А. Щербинин

«Геккерен упал, но его сбила с ног только сильная контузия; пуля пробила мясистые части правой руки, коею он закрыл себе грудь, и, будучи тем ослаблена, попала в пуговицу, которою панталоны держались на подтяжке против ложки: эта пуговица спасла Геккерена. Пушкин, увидя его падающего, бросил вверх пистолет и закричал: «Браво!» Между тем кровь лила из раны».

В. А. Жуковский – С. Л. Пушкину

«Придя в себя, Пушкин спросил у д'Аршиака:

– Убил я его?

– Нет, – ответил тот, – вы его ранили.

– Странно, – сказал Пушкин, – думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет… Впрочем, все равно. Как только мы поправимся, снова начнем».

Кн. П. А. Вяземский – вел. кн. Михаилу Павловичу

Не могу удержаться от короткого комментария. И по сегодняшний день эти строки невозможно читать без волнения. Поражает не только трагизм происходившего, но и стечение обстоятельств, не позволившее Пушкину сделать с Дантесом то же самое, что Дантес сделал с ним. Рок и судьба здесь настолько явны, что их присутствие дало рождение целой материалистической теории, будто на Дантесе была надета кольчуга.

Потом у нас и в Лермонтова стрелял не Мартынов, а какой-то наемник (быть может, чеченец) из кустов. Возникновение последней версии совпало по времени с убийством президента Кеннеди. Так русское сознание отреагировало на трагедию в Техасе, привычно говоря, что мы видели и не такое.

Но зачем нам выдумывать сложности? Кусты, кольчуги, наемники? Не проще ли сказать, что «черт вмешался в дело»? Проще и честнее.

…После ранения мы впервые видим поэта смирившегося, с мужеством и отвагой принимающего такой финал, о котором двадцать лет назад его предупредила странная гадалка. Его мужественное поведение на смертном одре лишний раз доказывает, что Пушкин был натурой высокой, несмотря на многочисленные его прегрешения. Перед смертью не врут. По тому, как человек умирает, мы можем судить о самых тайных сторонах его души.

«Он исполнил долг христианина с таким благоговением и таким глубоким чувством, что даже престарелый духовник его был тронут и на чей-то вопрос по этому поводу отвечал: Я стар, мне уже недолго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что и для себя самого желаю такого конца, какой он имел».

Кн-ня Екатерина Н. Мещерская-Карамзина

«Священник говорил мне после со слезами о нем и о благочестии, с коим он исполнил долг христианский. Пушкин никогда не был еsprit fort (вольнодумец), по крайней мере, не был им в последние годы жизни своей; напротив, он имел сильное религиозное чувство, читал и любил читать Евангелие, был проникнут красотою многих молитв, знал их наизусть и часто твердил их».

Кн. П. А. Вяземский – Д. В. Давыдову

Красота последних часов жизни поэта была лишь замутнена попыткой самоубийства – чтобы облегчить свои невыносимые страдания. Пушкин спрятал под подушку заряженный пистолет, и только вмешательство друзей отвело его руку…

«Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было в нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это был не сон и не покой. Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое. Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем разнилась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание.
Всматриваясь в него, мне все хотелось спросить: что видишь, друг? и что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его, и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну! Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».

В. А. Жуковский

8.

Пора подвести некоторые итоги нашего скромного экскурса к истокам русской литературы, да и нашего национального духа в целом. Мы поняли, что ни «горячая кровь», ни нужда, ни обида на властей не объясняют причин черного дня на Черной речке. «Черт», «судьба» или самоубийство более удовлетворительны как объяснения. Только в последнем случае – небольшая закавыка: отчего человек, решивший прощаться с жизнью, обязательно хочет утащить на тот свет своего противника? Помните, как говорил уже смертельно раненный Александр Сергеевич: «Как поправимся, так снова начнем». Отчего? Оттого, чтобы не скучно было умирать одному? Нет. И в версии самоубийства психологические «концы с концами» не сходятся.

Конечно, есть вероятность, что субъективно такой финал мог устраивать великого мистика. Объективно же его земная жизнь была раздавлена следствием совершённых ранее поступков. Всё, что Пушкин совершал в юности сам, вдруг обратилось против него в зрелости в увеличенном, безобразно-гротескном образе. По-видимому, предчувствуя интуицией гения возможность подобного оборота, он и решил «перевязать» после Михайловского три главные линии своей жизни. Тщетно… Но не будем повторяться.

Мы обращали внимание на ту власть, которую имели над Пушкиным различные суеверия. Эту свою традицию веры в приметы поэт пронес с собой до могилы. Чем же, в таком случае, явилось для Пушкина предсказание мадам Кирхгоф? Благом или верным злом?

На первый взгляд кажется, что благом. За этим предсказанием как бы слышится голос миров горних, предостерегающих великого поэта. Но как же быть тогда с тем, что христианская церковь отрицает суеверия, во всяком случае, не видит за ними никакого положительного смысла для души?..

Здесь следует разобраться. Христос по Евангелию никогда не гадает, не ворожит. Его исцеления и пророчества вообще совершаются не от его человеческого «я», но от лица Единого. Этим он решительно отличается от всех гадателей и колдунов вместе взятых, которые творят «от себя», но с помощью различных потусторонних сил. Волхвы (колдуны), склонившиеся над младенцем Иисусом в хлеву, означают преклонение старого языческого мира, основанного, в частности, на ворожбе, перед новым Словом и новой Истиной.

Что она означает, эта новая истина, в интересующем нас контексте объясняют ряд христианских мыслителей и философов. Христианство отрицает гадание, в частности потому, что отрицает вообще детерминированный, обусловленный чем-либо мир. Мир причинно-следственных связей. Мир, где царствует «автоматический» закон кармы, или воздаяния. Отрицает не потому, что этого «нет» в мире (это, как мы убедились, «есть»), а потому, что подобная вера-суеверие затормаживает путь души человеческой к Богу. Карма несущественна в мире, где есть Суд Божий. А Бог «кого хочет» награждает благодатью и спасением. С точки зрения причинно-следственных связей непонятно, например, отчего разбойник, распятый с Иисусом, попадет в Рай (а он попал именно туда), а благочестивый фарисей и респектабельный богач, может, туда и пролезут, но только после того, как верблюд пролезет в игольное ушко. Также христианство отрицает судьбу и рок, но не потому, что их «нет». Просто эти понятия гаснут перед понятием единственным – веры величиною с горчичное зерно.

Имеешь такую малую веру и скажешь скале «Иди!», она тронется с места и пойдет. Что это значит? А это значит – полная независимость от законов «этого» мира при условии «малой веры». Потому, в частности, и называют христианство религией абсолютной свободы.

Но что же тогда получается? Зачем мы угробили уйму времени и извели уйму бумаги, выясняя закономерности и «драматургию» жизни Пушкина? Ее что, нет?! Но мы же доказали, что драматургия эта существует, – она-то и раздавила любимого нашего поэта…

Драматургия, конечно же, существует. Но мы сейчас говорим о другом. Мы говорим о том, что любой христианин интуитивно знает, как ослабить причинно-следственную связь, как уйти от равнодушной «кармы», как существенно исправить драматургию собственной жизни. Если вообще ее не отменить.

Для этого в христианской церкви существует великое Таинство покаяния и причастия. Покаяние разрывает сети кармических связей, в которые попал человек, как муха в паутину. Оно вообще переводит исповедующегося на совершенно «другие рельсы», часто неожиданные для него самого. И здесь, если можно так выразиться, мы вступаем в загадочное и новое для нас пространство. Вырываясь из мира посюстороннего, где царствует причинно-следственный механизм, мы вступаем в мир потусторонний.

Из пространства Эвклида и Лобачевского мы уходим в пространство Эйнштейна и современной топологии.

Всем нам не хватает веры величиною с горчичное зерно, о большем вообще говорить не приходится. Не хватало этой веры и Пушкину, несмотря на его гениальность.

Вместо Христа мы верим в примету, в зайца или кошку, перебежавших дорогу, в предсказание на картах, в рок… Это приводит к тому, что кармические законы, причинно-следственные связи лишь укрепляются, и выйти из паутины собственных грехов и заблуждений не представляется возможным. Карма, таким образом, при всей своей мистичности, есть понятие «от мира сего», то есть посюстороннее. В этой ее механистичности и заключен демонизм, заключено богопротивное начало, отрицающее спасение через любовь и веру. Вот отчего Блюстители кармы, по Даниилу Андрееву, – существа исключительно демонической природы, пирамидальные, с собачьими головами, с изощренным интеллектом, но исключительно холодной сферой чувств…

Идя путем искреннего покаяния, Пушкин, безусловно, мог бы продлить собственную жизнь и написал бы многое – черновики с задумками и планами, оставшиеся после него, подтверждают это. Тогда бы и сбылся первый вариант предсказания старухи Кирхгоф – долгая счастливая жизнь до преклонных лет. Вера же в приметы и прочую дичь окончательно сделала жизнь А. С. игрушкой в руках Блюстителей кармы. Пушкин знал об этом, описав, по-видимому, самого себя в «Пиковой даме»: за верой в примету у Германа стоят безумие и смерть.

Остается только надеяться, что Господь на том свете достойно наградил поэта за те страдания, которые перенес он на земле, за милость к падшим и мученический финал. И как, наверное, смешно Александру Сергеевичу оттуда, из «эйнштейновского пространства», читать о себе некрологи и слушать всякий вздор со стороны друзей и недругов:

«Жаль поэта – (жертва) и великая, а человек был дрянной. Корчил Байрона, а пропал, как заяц. Жена его, право, не виновата. Ты знал фигуру Пушкина; можно ли было любить (его), особенно пьяного!»

Ф. В. Булгарин – А. Я. Стороженке