В год 50-летнего юбилея Виктора Цоя Андрей Орм вглядывается заново в давно известные и не очень тексты его песен, чтобы понять причины их не иссякающей современности и популярности. В своих поисках он обнаруживает у множества из них духовный, философский, вне-мирный пласт – «Песнь песней». В публикуемых в этом номере первых трёх главах вы сможете пройти от бунта поэта против дольнего мира к описываемому в текстах песен благому миру и к образу иномирной спутницы и хранительницы Цоя, его «Прекрасной Дамы».

* * *

Прошло уже более двух десятков лет с момента трагедии в Латвии, а имя Цоя и его песни по-прежнему живы и популярны. Сменилась политическая система и уклад жизни, но прежнее, цоевское, поколение, равно как и современное, продолжают любить его песни. В чём же причина этого? Быть может, в том, что в своих песнях Виктор Цой предпочитал говорить не о сиюминутном, преходящем, а о том, что вечно – о смысле жизни, о любви, о добре и зле, о мире, в котором мы находимся, и о душе, которая внутри нас.

Продолжая традицию Владимира Высоцкого, Виктор предстаёт перед нами даже скорее не как поэт, а как философ. Философ, облекающий свои мысли в поэтическую, песенную форму. При этом в отличие от Высоцкого, поэзия Цоя обращена не столько к внешней стороне бытия (обществу, социальному поведению людей), сколько к стороне внутренней, сокрытой – бытию духа, души.

Но Цой не только философ – он не просто поднимает вечные философские вопросы, а призывает к их активному решению – к изменению себя, мира, их преображению, восстановлению. Этим Виктор близок к пророкам древности, только он не проповедник «единственно верной» религии: в его песнях можно услышать отзвуки христианских, зороастрийских и буддийских идей.

Словно первобытный Адам, человек из мира, пребывающего в изначальной целостности, Цой пытается донести до всех ту универсальную Истину, что была «до», сквозит «за» и останется «после», когда все религии умрут, и мир погибнет. Неслучайно наряду с надконфессиональностью его творчество отличает наднациональность – в мире изначальном, или в мире истинном, нет и этого деления – каждый из нас рождается человеком и человеком же, индивидуальной личностью, предстаёт перед Богом.

Конечно, в песнях Цоя присутствовала не только «Песнь песней» – духовный, философский, вне-мирный пласт его стихотворений – за многими из текстов могут быть прочитаны и другие, сугубо здешние измерения. Но талантливый человек талантлив как раз потому, что может соединить, сплавить казалось бы несоединимое, чтобы каждый нашёл что-то своё. Виктору это удалось сполна, и, вложив в свои песни душу, он смог найти отклик у миллионов. Надеюсь, моя попытка прочтения текстов Цоя позволит вам увидеть метафизическое измерение его творчества и лучше почувствовать значение поэта для русской культуры.

Даниил Андреев в книге «Роза Мира» использует термин «вестник»: «Вестник – это тот, кто ... даёт людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле этого слова высшую правду и свет, льющиеся из миров иных. Пророчество и вестничество – понятия близкие, но не совпадающие. Вестник действует только через искусство» (Книга 10, глава 1)¹. Мне кажется, термин «вестник» вполне применим к Виктору Цою.

Попытаемся же понять, что хотел сказать Цой своей «Песнью песней».

Бунт против этого мира, неприятие его законов

Как и многие молодые люди, Виктор начинал с бунта против этого мира. Протеста не из-за «чечевицы» – куска хлеба, а протеста социально-духовного – против царивших в обществе атмосферы серости, стяжательства, бескрылости, творческой немоты и оков.

Горящий в груди прометеев огонь не мог смириться с предательством людьми собственной личности, индивидуального и неповторимого Я, которое есть образ и подобие Божие. Отсюда – бесприютность и странничество героя в нашем мире, в котором он «ни черта не понимает». Последнюю фразу даже можно воспринять как игру слов – то ли герой не понимает этот мир, то ли чёрта (то есть зло) в нём. Как бы то ни было, герой Цоя не может назвать наш мир своим домом, и вся его жизнь – вызов обществу («безделье» и «игра слов»), которое принуждает становиться кем-то другим, убить в себе личность и погрузить свой дух в сон.

Нет меня дома² целыми днями:

Занят бездельем, играю словами.

Каждое утро снова жизнь свою начинаю

И ни черта ни в чём не понимаю.

...

Все говорят, что надо кем-то мне становиться,

А я хотел бы остаться собой.

(«Бездельник», альбом «45», 1982³)

Исполняемая группой «Гарин и гиперболоиды» (первое название группы «Кино») песня «Папа Т.С.»⁴ рисует образ такого предателя образа Божия в себе, которому безразлично, где и чем заниматься, когда и что есть. Оглянувшись вокруг, может возникнуть тяжёлое ощущение, что эти слова справедливы по отношению к большинству в нашем обществе. Убитый социумом уже в двадцать лет, такой человек напоминает зомби или лунатика, находящегося целиком во власти внешних сил. Благих или негативных, злых? Скорее последних, если вспомнить, кто «князь мира сего». Страшно, что принуждают человека к самоубийству в том числе самые вроде бы близкие люди – родные, семья. Но можно ли их осуждать за это? Они лишь повторяют то, что было прежде сделано с ними, и хотят лишь одного – чтобы молодой человек стал «нормальным», стал как они, как все. Бесконечно повторяющаяся трагедия.

Любопытно, что образ потерянного человека переплетается со сном – он будто спит, и ему всё равно, просыпаться или нет. Он словно умер.

Мне всё равно, работать где и кем,

Мне всё равно, когда и что я съем,

Мне всё равно, проснусь я или нет,

А мне ещё только двадцать лет.

Папа, твой сын никем не хочет быть.

(«Папа Т.С.», 1982)

Анти-гимном мещанству и серости можно назвать и третью за 1982 год песню на ту же тему – «Битник». Ценивший прежде идущий от сердца («чужой диафрагмы») рок-н-ролл, как символ свободы и творческого порыва, готовый к самопожертвованию и слышащий чужие души – сегодня он «повзрослел». Стал одним из миллионов сидящих у телевизора, за газетой, на футболе. В сознании сразу всплывает образ «Матрицы» братьев Вайчовски. Идеальный мир «князя мира сего», в котором люди – лишь машины и сомнамбулы. Именно такой человек нужен обществу («старой маме»), только такой его устраивает и допустим. Почему? Может быть, потому, что иной страшит своей необычностью и непонятностью.

Спрячь подальше домашние тапки, папаша,

Ты ведь раньше не дал бы за них и пятак.

А когда-то ты был битником, у-у-у.

...

Ты готов был отдать душу за рок-н-ролл,

Извлечённый из снимка чужой диафрагмы.

А теперь – телевизор, газета, футбол,

И довольна тобой твоя старая мама.

(«Битник», 1982)

Удивительно, но Цой тут же даёт и образ того, кто ответственен за совершаемое в мире зло – того, кто ест (хочется добавить, души людей), кто приносит боль и смерть («Люди болеют. Люди умирают. Он ест »). Напрашивается сравнение с тем самым «князем мира сего», дьяволом.

Его время – ночь, а сам он – вор, забирающийся в чужие квартирки-миры. Ему не нужно ничего, кроме еды, и ничем другим, кроме бесконечного поедания, он не занимается. Можно предположить, что он ест не души, а лишь забирает то, что принадлежит ему «по праву» – пищу как символ всего материального, то, что люди вынуждены с некоторых пор добывать «в поте лица своего». Как когда-то поступали помещики с урожаем, выращенным на их земле крестьянами. Получается, что все мы – холопы, то отбывающие барщину, то платящие оброк своему князю-владельцу. Барщину – когда помогаем ему собирать «урожай зла», творим несправедливость. Оброк – когда платим ему страданиями своей души. Прежде свободные, но оказавшиеся в кабале.

Однако уже во второй строфе такая трактовка объекта охоты уходит на задний план, уступая место первой и основной – холодильники стоят пустые, но забравшийся вор тем не менее что-то ест. Он ест, и люди начинают болеть, пока, наконец, не умирают. Так можно есть только жизненную силу, душу.

Помимо того, что пищей приходящего служит что-то невещественное, на его потустороннюю природу указывают способность проходить сквозь стены и страх. Страх, леденящий душу. И нет от него никакой защиты – ни запоры, ни оружие не способны его остановить. Или люди не там ищут спасение?

Он ночью выходит из дома,

Забирается в чужие квартиры,

Ищет, где стоит холодильник,

И ест.

Люди холодеют от страха,

Стоят их холодильники пустые,

Он открывает их холодильник

И ест.

Люди болеют, люди умирают.

Люди болеют, люди умирают.

Он ест. Ест.

Люди крепко запирают квартиры,

Покупают пулемёты и гранаты,

Он приходит и проходит сквозь стену,

И ест.

(«Холодильник», 1982)

Всё это сомнамбулическое круговращение серых душ – жизнь этого мира – лишено смысла. Неприятию его пустых забот посвящено стихотворение «Без десяти».

Я должен прийти к девяти

На работу свою.

Но сейчас уже без десяти,

А я только встаю.

(«Без десяти», альбом «46», 1983)

В то же время здесь возникает и другой образ – образ встающего и собирающегося в путь героя, получающий дополнительное раскрытие в тексте песни «Пора», как и образ нашего мира.

Осень – это только красивая клетка,

Но в ней я уже, кажется, был,

И я прожил там свои сорок дней,

И сегодня уже не вчера.

Я ухожу, оставляя листок

С единственным словом – Пора!

Пора открывать двери,

Пора зажигать свет,

Пора уходить прочь,

Пора!

(«Пора», альбом «46», 1983)

Герой завершает свой великий пост, проходит испытание и готовится покинуть прежнюю жизнь – красивую клетку, клетку духа, клетку его Я. Сорок дней отсылают слушателя как к сорока дням расставания души с телом в православной традиции, так и к сорокадневным испытаниям Христа в пустыни, где Он жил вместе со зверями после крещения. Вестник словно проходит необходимый искус миром, подобным миру зверей, и его телесными стремлениями и уже готов начать свой путь, свою проповедь добра, любви и света. Он изменился – он уже не тот, что «вчера».

Иисус, исполненный Духа Святаго, возвратился от Иордана и поведён был Духом в пустыню. Там сорок дней Он был искушаем от диавола и ничего не ел в эти дни, а по прошествии их напоследок взалкал. И сказал Ему диавол: если Ты Сын Божий, то вели этому камню сделаться хлебом. Иисус сказал ему в ответ: написано, что не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом Божиим. И, возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени, и сказал Ему диавол: Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю её; итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твоё. Иисус сказал ему в ответ: отойди от Меня, сатана; написано: Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи. И повёл Его в Иерусалим, и поставил Его на крыле храма, и сказал Ему: если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе сохранить Тебя; и на руках понесут Тебя, да не преткнёшься о камень ногою Твоею. Иисус сказал ему в ответ: сказано: не искушай Господа Бога твоего. И, окончив всё искушение, диавол отошёл от Него до времени. И возвратился Иисус в силе духа в Галилею; и разнеслась молва о Нём по всей окрестной стране. Он учил в синагогах их, и от всех был прославляем. (Лк. 4:1-15)

И был Он там в пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверями; и Ангелы служили Ему. (Мк. 1:13)

В стихотворении чётко звучит характер проповеди – творчество, слово («листок») с призывом изменить этот мир. Поэт словно продолжает традицию ветхозаветных пророков, Достоевского, Толстого и многих других русских писателей и поэтов. Пятикратное «Пора!» Виктора призывает открыть двери своей души, распахнуть её Богу, зажечь заново потухший светильник духа и отказаться от законов этого мира, уйти из его морока, иллюзий и наваждений – проснуться и вспомнить себя.

Так получает своё завершение бунт против нашего мира, вырастая в призыв его изменить. Но во что? Какой мир виделся Цою желаемым идеалом? Попробуем ответить на этот вопрос в следующей главе, о тёмных же сторонах мира продолжим наш разговор в четвёртой и последующих главах. Но перед этим обратимся ещё к стихотворению «Дети проходных дворов».

Признавая вначале лишь два цвета – чёрный и белый, как символы двух полюсов – зла и добра, впервые со всей силой противопоставленных друг другу Заратуштрой, Виктор добавляет, что оттенков их намного больше. По существу, весь наш мир наполнен не этими цветами, а лишь их разнообразными сочетаниями, не являясь ни белым и ни чёрным. Отсюда вытекает мысль, которой он завершает строфу – мы сами «найдём свой цвет», учителя нам не нужны: «Я никогда никого не учу. Я могу пожелать только удачи!»⁵ Да и возможны ли в этом мире учителя без изъяна, без противоположного оттенка?

Цой исполняет гимн свободе, но не бесцельной, а устремлённой к свету. И не судить и оценивать степень «светлости» и «тёмности» других призывает он, но обрести вновь самих себя, подлинный «свой цвет».

Есть два цвета: чёрный и белый,

А есть оттенки, которых больше,

Но нам нет никакого дела

До тех, кто чёрный, кто белый.

Мы – дети проходных дворов – найдём сами свой цвет.

(«Дети проходных дворов», 1984, альбом «Это не любовь», 1985⁶)

Иной, благой мир света

Образ благого, желаемого мира возникает в творчестве Виктора почти сразу же, в 1983 году, и получает символическое название «Камчатка». Это и знаменитая рок-котельная в Ленинграде, и самая удалённая часть страны – край земли. Что же имел в виду Цой? Интересно, что альбом «Начальник Камчатки» появляется в 1984 году, хотя работать кочегаром в «Камчатке» Виктор станет лишь в 1986-м. Скорее всего, под «Камчаткой» скрывается не конкретная котельная и даже не полуостров Камчатка, а пространство, сочетающую характеристики обоих – культовый, идеальный мир и при этом мир иной, лежащий на краю света и практически недоступный простому смертному. В пользу этой версии говорят и слова Цоя: «Например, вопрос: что означает для меня слово «Камчатка»? Ничего конкретного, я там никогда не был, оно лишь подчёркивает некую абсурдность текста, его фантастичность [выделено мной – А.О.]».⁷

Попробуем вглядеться в этот фантастический, выдуманный мир, представителем и глашатаем которого провозглашает (и чувствует) себя Виктор.

С первых же слов подчёркивается его инаковость, странность, которую можно прочесть и как приют странников. Взыскуемость и чаемость, «сладость» этого мира для Цоя – сразу возникает знакомый с детства сказочный образ молочных рек и кисельных берегов. Однако ни этого мира, ни его вестников («кораблей») в нашем мире нет – поэт не видит даже моста между мирами и реки перехода. Вообще, образ реки, дождя и, шире, воды – один из самых распространённых в текстах Цоя. Его символика таит в себе междумирье, реку Стикс, живую и мёртвую воду, очищение, преображение (крещение) и в любом случае является указанием на некое пограничное состояние, переход. Так и здесь – Цой желает увидеть тропку меж мирами и не может, не может найти и проводников, способных доставить его туда («лошадей»). Он уже хочет забыть эту недоступную страну блаженных, но не в состоянии – слишком сильно она врезалась в память, освещая, как звезда, эту жизнь в нашем мире, в который поэт считает, что больше уже не вернётся.

Наш мир полон руды, но переплавится ли она в настоящих людей? Слепота – его важнейшее качество (словосочетание «не вижу» повторяется в тексте 6 раз), герой никого и ничего не видит. Единственное, что здесь есть ценного для Цоя – любовь и новое понимание, дополнительный опыт восприятия («третий глаз»). Но утолить духовную жажду в нашем мире невозможно («вина» нет), а его обитатели напоминают механические устройства из дерева и металла. Все живущие здесь включают в себя эти чужеродные элементы, даже герой – странник из благого мира. Заметим, что среди деревьев и металлов выбраны одни из самых тяжёлых – дуб и свинец, будто символы распятия и смерти. Тяжесть мира такова, что герой начинает сомневаться в том, что сумеет допеть до конца свою песню, исполнить то, ради чего он здесь. Это сомнение станет постоянным спутником Цоя, нарастая год от года.

О-o, это странное место Камчатка,

О-o, это сладкое слово «Камчатка».

Но на этой земле я не вижу тебя,

Я не вижу твоих кораблей,

Я не вижу реки, я не вижу моста,

Я пытаюсь найти лошадей.

О-o, это странное место Камчатка,

О-o, это сладкое слово «Камчатка».

Я нашёл здесь руду, я нашёл здесь любовь,

Я пытаюсь забыть, забываю и вновь

Вспоминаю собаку, она, как звезда.

Я, наверное, сюда не вернусь никогда.

О-o, это странное место Камчатка,

О-o, это сладкое слово «Камчатка».

Я не вижу здесь их, я не вижу здесь нас,

Я искал здесь вино, а нашёл третий глаз,

Мои руки из дуба, голова из свинца,

Я не знаю, смогу ли допеть до конца...

(«Камчатка», альбом «46», 1983)

Несколько штрихов к образу «Камчатки» добавляет стихотворение «Место для шага вперёд» – исключительная белизна и чистота («белый лёд»), свет (в отличие от ночи, часто символизирующей у поэта наш мир) и горы, устремлённые в небо и подпирающие его. Нарисованная Цоем картина напоминает Беловодье – легендарную страну русских народных преданий. Ту самую, что с молочными реками и кисельными берегами.

И есть ещё белые, белые дни,

Белые горы и белый лёд.

(«Место для шага вперед», альбом «Звезда по имени Солнце», 1989)

Только во сне Цой обретает вновь возможность увидеть (или вспомнить) берег «Камчатки» и разделяющее миры море. И тогда в его душе звучит Песня, которую он и пытается донести до нас. Услышали ли мы его?

Знаешь, каждую ночь

Я вижу во сне море.

Знаешь, каждую ночь

Я слышу во сне песню.

Знаешь, каждую ночь

Я вижу во сне берег.

Знаешь, каждую ночь...

...

Мы сидим у окна вдвоём,

Хочешь, я расскажу тебе...

(«Каждую ночь», альбом «46», 1983)

Я вижу, как волны смывают следы на песке,

Я слышу, как ветер поёт свою странную песню,

Я слышу, как струны деревьев играют её,

Музыку волн, музыку ветра.

(«Музыка волн», альбом «46», 1983)

Песня звучит там отовсюду – её исполняют и ветер, и деревья, и волны, и песок – все четыре стихии. Весь мир предстаёт перед нами как одна объемлющая всё Песня. Подобный образ уже возникал в XX веке, но не думаю, что Виктор о нём знал. Это песнь айнуров в «Сильмариллионе» Дж. Р. Р. Толкина – песнь, которая создавала миры, их идеальные образы, предназначенные для воплощения. Согласно Толкину, весь видимый нами мир – лишь проекция того бесплотного мира первообразов, обезображенная и искалеченная злом.

Странная песня в странном месте. Камчатка.

Тёплое, тёплое море, жаркое солнце.

Синие, синие волны и пустынный пляж.

Музыка рядом со мною, ты рядом со мною,

И весь этот берег наш.

Когда я вижу, как ты танцуешь,

Малыш, ты меня волнуешь.

Когда ты смотришь так серьёзно –

Малыш, я тебя люблю.

Когда ты робко меня целуешь,

Малыш, ты меня волнуешь.

Но не могу, не могу, извини, не могу.

Песня летит над волнами, летит как цунами,

Но корабль на горизонте плывёт.

Что же случилось с нами, что случилось с нами –

Этот вопрос мне покоя не даёт.

(«Малыш», 1987-90)

С первых же слов мы видим знакомую картину: море, берег, волны, пустынный пляж и музыка. «Камчатка».

Перед нашими глазами картина если не рая, то, как минимум, – мира, воспринимаемого Виктором Цоем как свой. В отличие от мира этого. Тепло, доходящее даже до жара, свет, синие волны и пляж как символы безмятежного спокойствия. И повсюду – Песня, музыка. Но к ней добавляется уже и танец, образ которого соотносим с сотворением мира – вспомним танец Шивы. Обращаются к этому мотиву и современные писатели – например, Алексей Пехов и его танцы с тенями Вечного пламени (обитателями мира первообразов) в трилогии «Хроники Сиалы».

В мире света с Виктором оказывается и она, его небесная спутница, хранительница и возлюбленная. Они словно прощаются перед долгой разлукой – вестник скоро войдёт в океан перехода и родится в нашем мире, холодном, жёстком и тёмном. На прощанье она дарит ему свой танец и нежный, робкий поцелуй, но в её глазах нет безмятежности – она просит его остаться. Поэт не может – всё уже решено – и просит за это прощение. Взойдя на корабль, он покидает их берег, чтобы подобно цунами пролететь со своими песнями по нашему миру. И сейчас, оглядываясь назад, Виктору не даёт покоя вопрос: что же стало с ней? Что же стало с ним? Почему он не смог пройти свой Путь до конца?

К восприятию и пониманию Цоем своего Пути обратимся подробнее позже, а пока рассмотрим его иномирную спутницу, его любимого малыша, единственный раз за все песни названного иначе, чем «ты». Простое и ясное слово. Есть я, есть ты, а всё остальное – мир.

Ты

Под этим простым, лишённым уточнений словом может скрываться и отсутствие её во всей полноте в памяти. Лишь образ, лишь смутное воспоминание («я не помню лица»), стёртое тяжестью этого мира и дождём перехода («дождём из свинца»). Но не узнать её невозможно – это та, «что смотрит откуда-то сверху лица». Вестнику одиноко здесь без неё, но таково было его решение, и скитания в нашем мире продолжаются. На дворе 1982 год, Виктору – 20 лет, и понимание своего пути столь же смутно, как и её образ. Но – нужно идти.

Уезжаю куда-то, не знаю куда,

И не знаю зачем, и не знаю когда.

Мой билет никуда, поезд мой никуда,

Но я всё-таки еду, один как всегда.

Вот дорога моя, мне не видно конца,

Ей не видно конца, я не помню лица

Той, что смотрит откуда-то сверху лица,

Под дождём из свинца я не помню лица.

(«Возле дороги» («Уезжаю куда-то...»), 1982)

Заметим, что словами «откуда-то сверху лица» Цой словно раздваивает образ своей спутницы и хранительницы, указывает на Её величие и нахождение в далёком от героя небесном мире. Но, возможно, это лишь отражение пропасти между мирами – нашим и тем, родным для них обоих.

Для слепого и глухого поэта, бредущего в полной тьме нашего мира (без луны и звёзд, как в аду или чистилищах) именно Она – путеводная звезда, не дающая сбиться с пути. И когда он сам уже теряет веру в свои силы, она продолжает верить и не даёт ему забыть свой долг здесь, не даёт оставить свой пост. Само название песни – «Дождь для нас» – свидетельствует об испытании, крещении водой их самих и любви между ними. Достаточно одному потушить огонь этого чувства, и находящийся в нашем мире уже не переплывёт реку Стикс, оставшись блуждать в темноте.

Отождествляя себя с наполняющим душу миром, его темнотой («ночь»), иллюзорностью («сон», «миф») и беспамятством («пьян»), Виктор ещё раз подчеркивает светозарность и иномирность её образа. Она – среди звёзд, она – утро и свет, она – единственное, что реально в нашем иллюзорном мире. Она – сама чистота, как видно из следующего стихотворения «Я – асфальт».

В моём доме не видно стены.

В моём небе не видно луны.

Я слеп, но я вижу тебя.

Я глух, но я слышу тебя.

...

Ты веришь в мою звезду.

Ты веришь, что я пойду.

Я слеп, я не вижу звёзд.

Я пьян, но я помню свой пост.

Ты смотришь на млечный путь.

Я – ночь, а ты – утра суть.

Я – сон, я – миф, а ты – нет.

Я пьян, но я вижу свет.

(«Дождь для нас», 1982)

Я получил письмо от себя себе,

Я получил чистый лист, он зовёт к тебе.

(«Я – асфальт», альбом «45», 1982)

Чистый лист, призывающий поэта писать и творить – вот её письмо ему, её мольба и молитва. И Цой ждёт этого письма каждую ночь, он не знает, как бы он жил без неё. Кажется, она – совсем близко, «за этой стеной», но препятствие непреодолимо – поэт в клетке без окон и дверей.

И как каждый день ждёт свою ночь –

Я жду своё слово – Пора!

...

Я не знаю, как бы я жил,

Если бы я жил один,

(«Пора», альбом «46», 1983)

Ты за этой стеной, но я не вижу дверей.

Я хочу быть с тобой. С тобой. С тобой...

(«Хочу быть с тобой», альбом «46», 1983)

Я не могу больше жить без неё.

Помогите мне, помогите мне...

(«Растопите снег», альбом «Начальник Камчатки», 1984)

Трагедия невыносимой разделённости со своей любимой рождает призыв к ней улететь из мира света и поселиться здесь, рядом с ним. Внести свет своей любви («сердце») в измученную жизнь поэта, оживить обескровленное тело, наполнить собой его существование. Чтобы он смог пройти свой путь, стать дорогой между мирами. Но уход её из мира света, скорее всего, повлечёт за собой крах вестника – двум блуждающим в нашем мире не выжить. А потому уход невозможен.

В последней строфе поэт словно исповедуется в своей неспособности в полной мере донести миру то, что он должен донести, в своём беззвучии и немоте (частичной или полной). Он просит восполнить эту ущербность, призывает Её стать его словами и песней. В то же время строфу можно прочесть и как призыв ко Христу, причастие Которому незримо возникает уже в первых двух строфах: плоть-«хлеб» (в руках) и «кровь»-вино (на губах). И тогда по-новому звучат образы: за книгой в руках сквозит Евангелие, а за песней – «Песнь песней» царя Соломона. «Я стану [Твоими – А.О.] словами» – почти что отказ от себя, от своей здешней самости. Ради несения миру Благой вести.

Говорящий сам от себя ищет славы себе; а Кто ищет славы Пославшему Его, Тот истинен, и нет неправды в Нём. (Ин. 7:18)

Я ничего не могу творить Сам от Себя... ибо не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца. (Ин. 5:30)

Стань птицей, живущей в моём небе.

...

Стань птицей, не думай о хлебе.

Я стану дорогой.

Я помню прозрачность воды моря.

Я вижу прозрачность горящего газа.

Стань сердцем, бейся в моём теле.

Я стану кровью.

Я буду делать всё, как умею.

Стань книгой, ложись в мои руки.

Стань песней, живи на моих губах.

Я стану словами.

(«Стань птицей», предположительно 1983-85)

Но вот образ «Ты» раздваивается, троится (если вспомнить ту, что смотрит «откуда-то сверху лица») – в нём появляется Спящая царевна, лежащая в «центре всех городов». Довольно странное место, фантастическое и вне-реальное. И столь знакомое христианской традиции. Небесный Иерусалим. Центр мира, источник жизни истинной, место обитания Церкви Христовой. Средоточие сакральных центров всех городов – вспомним, что повсеместно на главных площадях России и всего христианского мира стояли храмы. Более того, на Руси и города в народе подчас именовались по кафедральному собору: Новгород звался домом Св. Софии, Псков – домом Св. Троицы, Владимир – домом Пресвятой Богородицы. Тогда в образе спящей можно увидеть Церковь Христову, а спит она потому, что давно погружена в сон этого мира и порабощена им, не-свободна. И нет Правды Божией на земле.

Таково самое высокое прочтение этой фразы. Но возможно и другое, в котором за «центром всех городов» сквозит соборное средоточие народа, его представителей – на земле или вне её. Подобный образ можно найти у русского поэта и духовидца ХХ века Даниила Андреева. Вот что он говорит о соборной душе народа русского, условно называемой им Навной: «Кто она, Навна? То, что объединяет русских в единую нацию; то, что зовёт и тянет отдельные русские души ввысь и ввысь; то, что овевает искусство России неповторимым благоуханием; то, что надстоит над чистейшими и высочайшими женскими образами русских сказаний, литературы и музыки; то, что рождает в русских сердцах тоску о высоком, особенном, лишь России предназначенном долженствовании, – всё это Навна. Соборность же её заключается в том, что нечто от каждой русской души поднимается к Навне, входит в неё, оберегается в ней и сливается с её собственным Я»⁸.

Заметим, что у Андреева Навна более семи веков томится в плену сил зла, заточённая в иномирной цитадели дьяволочеловечества в главном городе анти-России. Она не спит, но её сияющий голос сквозь каменный саркофаг почти не достигает России.

И вот поэт готов отдать «всё» за малейший знак не-оставленности, за хотя бы одно слово этой Спящей царевны. И в том же году обращает к ней следующее своё стихотворение – «Верь мне», в котором даёт клятву верности и просит о помощи.

И ты готов отдать всё за этот звонок,

Но она давно уже спит там,

В центре всех городов.

(«Проснись», альбом «Это не любовь», 1985)

Верь мне! И я сделаю всё, что ты хочешь.

Верь мне! Я знаю, нам надо быть вместе.

Верь мне! И я буду с тобой в этой драке.

Дай мне всё, что ты можешь мне дать!

(«Верь мне», альбом «Я объявляю свой дом», 1985)

Наш мир давит всё сильней, одинокий и уставший вестник теряет силы и надежду: его бьёт дрожь, а по душе текут слёзы. Её образ тускнеет, но сквозь мглу и сон этого мира всё же прорывается к своему герою. Как половинки одного металла, они тянутся друг к другу. Обратим внимание, в видение начинает вплетаться луна – двойственный, полуиллюзорный образ света и тьмы. Цоя засасывают ночь и сети нашего мира, в текстах всё сильнее звучит мотив обречённости: звёзды-души упадут и останутся все здесь (песня «Звёзды останутся здесь»). Навсегда. Им не будет отсюда спасения.

И лишь молния её взгляда способна пробиться к сердцу поэта и не дать ему остановиться. Не дать ему умереть.

Опять бьёт дрожь,

На небе диск полной луны.

Опять идёт дождь,

Опять я вижу странные сны.

Телефон и твой номер

Тянут меня, как магнит.

И опять этот вечер и ветер,

И эта луна...

Мне кажется, я вижу тебя,

Но это отрывок из сна.

(«Твой номер», альбом «Ночь», 1986)

И я попал в сеть,

И мне из неё не уйти,

Твой взгляд бьёт меня, словно ток.

Звезды упав, все останутся здесь,

Навсегда останутся здесь.

(«Звезды останутся здесь», альбом «Ночь», 1986)

Проходит два года. Опалённый здешним существованием, Цой не сдался, не свернул с пути, не предал её. Он продолжает свой бой с погружённым во тьму и сон миром, которому не удалось убить своего противника. Причём способ такого убийства двоится – курок мог быть нажат и самим Виктором (от боли и отчаянья). «Тёплое место», уют и мещанское благополучие – не для него, поэт должен пройти со своей вестью по миру, отпечататься в нём. Да и невозможен домашний уют в чуждой среде, ведь он – посланник небес, несущий частичку этих миров («звёздную пыль») сюда. И хранящий в своей душе память об ослепительном мире света.

Как верный рыцарь, отправившийся на войну (в соответствующей форме с нанесёнными на рукав данными о группе крови), он просит благословения и защиты, он просит у своей Хранительницы удачи. Его страшит возможность не исполнить свой долг, погибнуть в этом концлагере («порядковый номер – на рукаве») прежде, чем удастся осуществить задуманное, возможность остаться в нашем мире навсегда. Этого он отчаянно не хочет.

Мир подталкивает Цоя сыграть по его правилам, достичь цели теми методами, которые здесь приняты, но для вестника света цель не оправдывает средства – методы насилия и принуждения чужих душ (сердец, бьющихся в груди) для него неприемлемы. «Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26:52). В самые тяжёлые минуты, когда чаша страданий переполняется, Виктор хочет просто оказаться рядом с Любимой, не погружаться в этот мир и этот бой. «Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною. И, отойдя немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты» (Мф. 26:38-39).

Мгновение слабости проходит, и «высокая в небе звезда», под которой может скрываться как его собственный сияющий в вышине дух (по терминологии Д. Андреева – монада, пребывающая вечно в высших бесплотных мирах рядом с Господом), так и одна из двух его Хранительниц (спутница или Та, «что смотрит откуда-то сверху лица»), зовёт поэта в путь. Второе отождествление менее вероятно – по отношению к ним Цой редко использует слово «звезда», символизирующее у него обычно или дух (и его проекцию в душе человеческой) или Христа как персонификатора Духа Божия (но об этом мы ещё поговорим в следующих главах).

Тёплое место, но улицы ждут

Отпечатков наших ног.

Звёздная пыль – на сапогах.

Мягкое кресло, клетчатый плед,

Не нажатый вовремя курок.

Солнечный день – в ослепительных снах.

Группа крови – на рукаве,

Мой порядковый номер – на рукаве,

Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне:

Не остаться в этой траве,

Не остаться в этой траве.

Пожелай мне удачи, пожелай мне удачи!

И есть чем платить, но я не хочу

Победы любой ценой.

Я никому не хочу ставить ногу на грудь.

Я хотел бы остаться с тобой,

Просто остаться с тобой,

Но высокая в небе звезда зовёт меня в путь.

(«Группа крови», альбом «Группа крови», 1988)

Но мир побеждает. Боль от ран застилает сознание, и Цой уже не слышит и не видит Её, остаётся один в нашем мире («телефон отключён»). Вслед за распинаемым Христом, вестник ощущает свою богооставленность. И приходит отчаянье. «От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого; а около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или́́, Или́! лама́ савахфани́? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:45-46).

Текст «Сказки» начинается с утра, рассвета нового дня, побуждающего вставать. Но утро ли это? Или прожектора концлагеря, желающие окончательно добить и ослепить? Может ли настоящее утро бить? И, действительно, солнца нет. Более того, вестник начинает забывать, как вообще оно выглядит, сомневается в его реальности. Солнце благого мира потухло в его душе. Он остаётся один на один с этим миром. А бой и не думает прекращаться, пулемёты стучат.

Обессиленный, Виктор осознаёт, что его странная жизнь подходит к концу. Несчастливому. Давая понять иллюзорность и кинематографичность нашего существования (вся эта жизнь – «экран» и «сказка»), поэт в то же время отождествляет со сказкой и своё мимолётное пребывание здесь («дело»), а себя – с былинными богатырями прошлого. Сменяются воины и эпохи, а вечная борьба Добра и Зла продолжается. Возможно, когда-то он верил в счастливый для себя финал. Этой веры больше нет.

Харон уже здесь, и река Стикс стучит за окном. Умирает мир, и погружается в тёмную ночь душа вестника. Достучаться до Неба невозможно: вместо облаков – глухая кирпичная стена. Он замурован. Сама жизнь, любое свободное и живое движение души представляет страшную угрозу здешнему бытию, они для него – чума. Через десятилетие польский кинорежиссёр Кшиштоф Занусси будто повторит за Виктором: «Жизнь как смертельная болезнь, передающаяся половым путём».

Вот-вот слетит последняя память-листок о Небе, о мгновениях, когда Цой чувствовал его рядом с собой, внутри своего сердца.

И тут появляется Она. Словно Бог-Отец распинаемому Сыну. «Собирайся, – скажет, – пошли. Отдай земле тело». Хранительница забирает душу своего героя. Наш мир не имеет над Ней власти, и сияющая в духовной славе Она уносит вестника домой. Туда, где его любят и помнят. Заметим, что слово «Дух», отображающее один из ликов Троицы, на арамейском языке тоже женского рода.

Лишь боль и сожаление уносит Виктор из нашего мира. Миссия оказалась не выполненной до конца («тело не допело чуть-чуть»), а недостаток любви стал самой страшной раной, которая ещё долго не затянется. Безжизненный мир любить не может.

На дворе 1989 год...

Снова новый начинается день,

Снова утро прожектором бьёт из окна,

И молчит телефон: отключён...

Снова солнца на небе нет,

Снова бой, каждый сам за себя,

И, мне кажется, солнце –

Не больше, чем сон.

На экране окна

Сказка с несчастливым концом.

Странная сказка...

И стучит пулемётом дождь,

И по улицам осень идёт,

И стена из кирпичей-облаков крепка.

А деревья заболели чумой,

Заболели ещё весной,

И слетят с ладони листья,

Махавшие нам свысока.

...

А потом придёт она.

Собирайся, – скажет, – пошли,

Отдай земле тело...

Ну, а тело не допело чуть-чуть,

Ну, а телу недодали любви.

Странное дело...

Там за окном –

Сказка с несчастливым концом.

Странная сказка...

(«Сказка», альбом «Звезда по имени Солнце», 1989)

Так много весёлых ребят,

И все делают велосипед,

А один из них как-нибудь утром

Придумает порох.

Ну, а я тут сижу без тебя,

Мне до этих ребят дела нет,

Лишь окурки лежат на полу

Да мусора ворох.

Расскажи мне историю этого мира,

Удивись количеству прожитых лет,

Расскажи, каково быть

Мишенью в тире.

У меня есть вопрос, на который

Ты не дашь мне ответ.

И так странно проходят часы,

И так странно не хочется спать,

И так странно, когда

За окном проезжает машина.

И я не знаю, точны ли весы,

Но мне не хочется их проверять.

Мне слишком нравится эта картина.

(«Вопрос», альбом «Чёрный альбом», 1990)

Вопрос, которому посвящены все первые пять песен последнего альбома: что меня ждёт? Вопрос, который Виктор задаёт уже не один год, и на который не может быть дан ответ. Он это понимает. Во-первых, ответ ещё не написан. А во-вторых, он может сломать вестника – в любом случае, тот уже не будет прежним.

Не знаю, сохранена ли в последнем альбоме хронологическая последовательность написания текстов – думаю, нет (первые тексты появились последними). Хотя хотелось бы ошибиться – это будет свидетельствовать о том, что Цой нашёл в себе силы подняться. Но, повторюсь, последние песни были написаны раньше первых, на мой взгляд.

О чём же говорит сам текст «Вопроса»?

Окружённый тленом и прахом этого мира, наш герой не чувствует присутствия своей спутницы. Зато он видит похожих на себя ребят, ещё весёлых и жизнерадостных, которые с упоением изобретают велосипед – снова и снова, каждый сам по себе. Они не видят его, но он знает, что когда-нибудь на рассвете один из них откроет в себе порох и вспыхнет, осветив на миг этот тёмный мир. Но это уже не волнует Цоя.

Словно уставший мудрец, герой желает услышать всю историю нашего мира, удивиться количеству прожитых им лет и удивить своими двадцатью восемью годами хранительницу. Он хочет спросить её, каково это – быть на протяжении всей жизни мира его мишенью. Он хочет разделить с ней своё чувство, свою боль. Всё странно в этом мире для странника, но ему уже нравится эта картина, это кино – мир начинает овладевать им. И он отказывается взвесить свою душу на весах суда междумирья – он не хочет знать ответ. Не хочет он и умирать.

Не слыша её голос, Цой ждёт, что она вновь призовёт его на бой, позовёт встать и поможет. Но переулки молчат, а он устал – устал от чужого, тёмного и холодного мира. Цой хотел бы отдохнуть, но на это нет времени – где-то в мире ждут его. Но он ждёт её.

Что могла означать для поэта скорая встреча «с соснами на морском берегу»? Ожидание приезда на побережье Балтики или ожидание оказаться на рубеже этого мира – западном берегу, с которого уходят за горизонт ладьи эльфов? Или, быть может, это сосны на берегу «Камчатки»?

Мир молчит, всё вокруг устало, но продолжает своё существование. Пусть искусственный свет не даёт разглядеть свет истинный, свет небесный, но мир перестанет – а звёзды-герои будут сиять вечно.

Я устал от чужих городов,

Я устал молоть этот лёд,

Я хотел бы уснуть, но нет времени спать.

И опять за окном ночь,

И опять где-то ждут меня,

И опять я готов идти,

Опять...

Но я верю, что ты

Снова скажешь эти несколько слов.

И тогда я готов

Оставить след на этом снегу.

И я знаю, что мне

Недолго осталось ждать,

Чтобы снова увидеть сосны на морском берегу.

Переулки молчат,

Под ногами усталый асфальт,

Но под крышами город продолжает жить.

И пускай фонари

Светят ярче далёких звёзд,

Фонари все погаснут, а звёзды будут светить.

(«Сосны на морском берегу», альбом «Чёрный альбом», 1990)

Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо

Про то, что больше не могу смотреть на дерьмо,

Про то, что больше нет сил,

Про то, что я почти запил, но не забыл тебя.

Про то, что телефон звонил, хотел, чтобы я встал,

Оделся и пошёл, а точнее, побежал,

Но только я его послал,

Сказал, что болен и устал, и эту ночь не спал.

Я жду ответа, больше надежд нету.

Скоро кончится лето. Это...

А с погодой повезло – дождь идёт четвёртый день,

Хотя по радио сказали – жаркой будет даже тень.

Но, впрочем, в той тени, где я,

Пока и сухо, и тепло, но я боюсь пока...

А дни идут чередом – день едим, а три пьём,

И в общем весело живём, хотя и дождь за окном.

Магнитофон сломался,

Я сижу в тишине, чему и рад вполне.

...

И так уйдут за годом год, так и жизнь пройдёт,

И в сотый раз маслом вниз упадёт бутерброд.

Но может будет хоть день,

Может будет хоть час, когда нам повезёт.

(«Кончится лето», альбом «Чёрный альбом», 1990)

Первая песня последнего альбома. Действительно, лето кончилось.. Наступила ночь.

Сам текст – словно последняя мольба о помощи, об ответе, на который – последняя надежда. Но, мне кажется, этой надежде и не суждено было сбыться, и сам Цой об этом догадывался («скоро кончится лето. Это ...» – вместо многоточия напрашивается слово «конец»).

Виктор слишком увяз в этом мире, но можем ли мы, увязшие в нём ещё больше, осуждать вестника? Конечно, нет. Само написание письма ей, той самой, Невыразимой его стихов, требует больших усилий, чтобы отключиться от здешнего мира, кино («телевизор»). Он не забыл её, только вот сил, чтобы откликнуться на телефонный звонок, побуждавший его встать и продолжить свой бег, уже нет. И всё же память бередит душу и вынуждает написать письмо.

Но поэт предал спутницу, смирился с поломкой «магнитофона» своего творчества и уже вполне рад сумраку весёлой обыденной жизни, полной иллюзорных наслаждений («день едим, а три пьём»). И он отдаёт себе в этом отчёт: «в той тени, где я».

Неудивительно, что его чуткое сердце ощущает неизбежность в этой ситуации скорого ухода, и дождь междумирья, дождь перехода уже пришёл за ним, хотя вокруг ещё «сухо и тепло». И пусть всё уже кончено, и скоро «жизнь пройдёт», но крупинка надежды, самая малость, ещё жива в душе вестника. Она и заставляет его обратиться к своей хранительнице.

По частоте обращения к образу иномирной возлюбленной, спутницы и хранительницы, по накалу обращений и силе привязанности к ней Виктора Цоя можно поставить в один ряд с такими русскими поэтами, как Александр Блок и Владимир Соловьёв: у Блока она – «Прекрасная Дама», «Святая», «Величавая Вечная Жена»⁹, а у Соловьёва – «подруга вечная» и «Божества расцвет»¹⁰, за которыми угадывается центральный образ его философии – София.

Продолжение в следующем номере.

Обсудить статью на форуме

Предыдущая статья :: Оглавление :: Следующая статья